«Недоцентрализованное» Русское государство Часть 1
«Недоцентрализованное» Русское государство Часть 1
Интересная статья из жж историка-медиевиста Виталия Пенского ака thor-2006, которая, думаю, заинтересует коллег.
В продолжение поднятой накануне темы о московской тирании, которая совсем не тирания. Теперь о том, насколько централизованным было централизованное Русское государство в эпоху раннего Нового времени — опять же статья, которая уже опубликована, несколько сокращенная и без соответствующего аппарата ссылочного…
В отечественной исторической науке с давних пор устоялась традиция полагать Русское (или, как часто его еще именуют, Московское, хотя это и неправильно) государство раннего Нового времени (понимая под ним эпоху со 2-й половины XV по конец XVII вв.) «централизованным». Впрочем, отечественные историки в этом отнюдь не одиноки – «концепт» «централизованного государства» раннего Нового времени, которое как будто (почему как будто – об этом и пойдет речь дальше) противопоставляется рыхлым и неконсолидированным монархиям эпохи Средневековья, распространен и на Западе. Но вот какой смысл вкладывается в это понятие, что означает эта «централизованность», в чем именно она заключается – ответы на эти вопросы отнюдь не так просты и очевидны, как может показаться на первый взгляд.
Казалось бы, что может быть проще – если мы говорим о «централизованном» государстве, то его сущность может быть передана следующими словами немецкого авантюриста Генриха Штадена, который, описывая устройство Русского государства во времена Ивана Грозного (когда пресловутую «централизованность» России никто не подвергает сомнению). «Нынешний великий князь … добился того, – писал он, – так как по всей Русской земле, то есть под его державой, единая вера, единый вес, единая мера, что он один и правит, что все, что он велит, должно свершиться, а от всего, что он запретит, следует отказаться».
Если к этим словам добавить известную фразу из сочинения имперского дипломата С. Герберштейна о том, что московский государь властью своей «далеко превосходит всех монархов целого мира» и «всех одинаково гнетет он жестоким рабством» , то картина завершенности «централизации» (во всяком случае, в политической области) представляется практически полной. Но это первое впечатление обманчиво – стоит лишь копнуть немного вглубь, обратиться от громких деклараций и цветистых фраз к документам эпохи, и перед нами предстает другая реальность, порой весьма и весьма существенно отличающаяся от той, к которой мы привыкли еще со школьной и студенческой скамьи. Попробуем осветить ее, воспользовавшись теми идеями, которые с 70-х гг. минувшего столетия получили широкое распространение в западной историографии.
Суть поворота, который тогда произошел в тамошней исторической науке, можно выразить следующими словами известного русиста Н. Коллманн. В одной из своих последних работ она отмечала, что среди важнейших направлений изучения особенностей формирования и последующей эволюции раннемодерных государств Евразии сегодня является исследование т.н. «жил власти» («Sinews of Power», или, как наш взгляд, лучше перевести этот словооборот – «мускулатура власти»). Эти самые «жилы власти» включали в себя, по словам Н. Коллманн, «новые налоги и бюрократические институты, учреждаемые для территориального управления, сбора податей и мобилизации людских и материальных ресурсов», т.е. «создания государствами инфраструктуры для обеспечения военных реформ и территориальной экспансии». Эти самые «жилы власти», продолжала свою мысль историк, «находили свое воплощение в новой кодификации законов и новых централизованных судебных системах, особенно в органах, предназначенных для борьбы с уголовными преступлениями», в политике конфессиональной консолидации и выработке дополнительных приемов и способов легитимации власти, в т.ч. и с использованием конфессиональной составляющей (условно говоря, созданию соответствующего требованиям времени нового «царского дискурса»).
Исследуя характерные черты и особенности складывания новой государственной инфраструктуры, современные западные исследователи пришли к выводу, что применительно к раннемодерным государствам Европы преувеличивать их могущество и действенность соответствующих структур и институтов не стоит. В известном смысле их надо рассматривать как «недоцентрализованные». И в общем неважно, идет ли речь о раннемодерных многонациональных и поликультурных империях – таких, как империя Османская или Священная Римская, или о «составных» «composite») монархиях типа испанской или британской, или же о «национальных» государствах вроде Франции. Все они в большей или меньшей мере не могли полагаться полностью «централизованными» в том смысле, который вкладываем мы сегодня в этот термин (централизованное государство – это государство в первую очередь «унифицированное в административном и институциональном плане» ).
Почему так получилось? Очевидно, что это было связано с тем, что прежние исследователи, концентрируя свое внимание на круге вопросов, связанных с формированием и развитием «централизованных» раннемодерных государств, обращались в первую очередь к изучению внешней стороны политико-правовых процессов, анализу «видимых государственных структур и их предписывающему законодательству в ущерб детальному анализу тех реальных трудностей, с которыми сталкивалось государство, преследуя свои цели». Де-факто они тем самым подменяли анализ содержания изучением формы, придавая преувеличенное внимание и значение декларациям верховной власти, ее желаниям («как оно должно быть»), но не их реальному наполнению («как оно было на самом деле»).
Если же отказаться от попыток по прежнему отдавать первостепенное внимание изучению формы, но сосредоточиться на анализе содержания, то картина резко меняется. Раннемодерные государства, сильные и могущественные на словах («деспотическая власть», декларативная по своей сути), на деле оказывались очень слабыми, когда дело доходило до реализации этих деклараций на практике («инфраструктурная власть», власт реальная, призванная обеспечить реализацию потенций, заложенных в «деспотическую власть»). Слова, выраженные в законе, расходились, и порой весьма значительно, с делом, с практикой. Безусловно, любой раннемодерный король мог заявить, что «L’etat c’est moi», но в реальности это было далеко не так. Слабость той самой «мускулатуры власти», которую еще только предстояло «накачать», обуславливала невозможность для верховной власти добиваться поставленных внутриполитических целей посредством грубого насилия («тирании») и в то же время неизбежно вела к тому, что власть была вынуждена (пусть даже и вопреки своим декларациям) искать согласия с «землей».
Это касается не только императоров, султанов и царей, владетелей обширных империй, которые, по словам К. Борки, «не имея абсолютной монополии на власть над подвластными территориями», вынуждены были «делить контроль с различными посредническими организациями и местными элитами, религиозными и провинциальными властными группами и многочисленными другими привилегированными организациями». Нет, это имеет отношение ко всем раннемодерным государствам в той или иной степени. Даже та самая Франция, которая считается страной классического абсолютизма и совершенной централизации, как отмечала С. Кэрролл, являлась в раннее Новое время «составной политией, государством, которое кое-как соединило вместе территории с четко выраженными и различающимися идентичностями». «Пресловутый французский абсолютизм был построен при помощи умелого компромисса с группировками провинциального дворянства, – развивает этот тезис Н. Коллманн, – гильдиями, городами и другими опосредующими сообществами и за счет признания местных языков и более 300 региональных и локальных кодексов обычного права, а также старинных сеньориальных привилегий». И как тут не вспомнить о красочной картине «лоскутного» политического, административного и правового устройства Франции XVI – XVII вв., весьма и весьма далекого от пресловутой «централизованности», которую дал П. Шоню!
И это еще не все. Если взять для примера все ту же Францию, то, как отмечал Н. Хеншелл, «подобно большинству европейских монархов, французский король правил не национальным государством, его подданные не обладали развитым национальным самосознанием. Понятие “нация” в политическом, расовом или лингвистическом смысле было слишком туманным, чтобы рождать ту верность, которая была в этот период основой всех отношений внутри государства. Люди были преданы своей семье, своему господину, своему городу, своей провинции, своему классу, своей религии или своему королю … Без связующей силы национального самосознания административное и правовое единство также отсутствовало». А ведь принято считать, что французское национальное самосознание родилось и закалилось в горниле Столетней войны! Что уж там тогда говорить о других государствах, не переживших таких испытаний? Одним словом, оказалось, что «концепт» «централизованности» к характеристике раннемодерных государств, особенно в «длинный XVI век», который начался в 2-й половине XV и завершился в 1-й половине XVII вв., не подходит. И здесь самое время вспомнить о концепции т.н. «композитных» (или, как еще иногда они именуются в отечественной историографии, «композитарных») государствах.
Понятие «composite states» («composite monarchy») было предложено Г. Кенигсбергером и развито Дж. Эллиотом. Анализируя политические процессы в эпоху раннего Нового времени, они пришли к выводу, что раннемодерные государства представляли собой достаточно рыхлые, состоящие из разнородных территориальных элементов, политии. Это их состояние было обусловлено особенностями их формирования. Раннемодерные государства состоялись в эпоху крупномасштабной экспансии. Эта экспансия носила троякий характер – политический («Шестнадцатый век был веком великих лоскутных империй»), идеологический и экономический (упоминавшийся нами прежде П. Шоню указывал на постепенное смещение центра экономической и финансовой активности с юга, из Средиземноморья, на северо-запад Европы, а И. Валлерстайн писал о складывании европейской «мир-экономики» с четким разделением труда, следы которого сохраняются и по сей день ).
Выжить в этом мире жесткой межгосударственной конкуренции, сохранить свою политическую субъектность можно было, только самому стать участником этого «соревнования», а этого можно было добиться, только непрерывно наращивая свой ресурсный (в первую очередь) потенциал. Больше подвластных земель, больше налогоплательщиков – больше денег в казне, больше солдат, больше средств на дипломатическую активность и продолжение экспансии. Однако, встав на путь территориальной экспансии и расширения пределов своего государства, монархи очень скоро должны были задуматься над тем, как обеспечить лояльность населения присоединяемых земель? Эта проблема решалась, как правило, посредством заключения некоего соглашения, «хартии», писаной или неписаной (т.е. регулируемой в рамках обычного права, местной правовой традиции), гарантировавшей в большей или меньшей степени сохранение традиционных, привычных законов, форм налогообложения, административных практик и прочей «старины», складывавшейся веками. Тем самым достигался определенный компромисс между верховной властью и местными элитами, выступавшими от имени «земли», и соблюдение условий этого компромисса гарантировала до поры до времени лояльность новых подданных короне.
Естественно, что такая политика способствовал сохранению «старины», а вместе с ней – и «недоцентрализованности». Вместе с тем верховная власть, вынужденно сохраняя «старину», тем не менее, стремясь установить прочный контроль за развитием событий на местах, «надстраивала» над традиционными административными и правовыми институтами и структурами свои, постепенно расширяя сферу их компетенции. Одновременно она «приручала», используя различные стратегии, местный нобилитет, ставя его себе на службу и приучая его видеть в государственном интересе (читай – интересе короны) свой интерес. Движение по этому по пути со временем неизбежно вело к постепенной трансформации раннемодерных монархий в более сильные и действенные в политическом и административном отношениях по настоящему централизованные (хотя бы в этих важнейших вопросах) монархии Нового времени, военно-фискальные, регулярные и полицейско-бюрократические (хотя, безусловно, им далеко до государств 2-й половины XIX и тем более ХХ вв.). Однако этот путь занял несколько столетий.
Такой в общих чертах предстает перед нами общая картина складывания и последующего развития раннемодерных государств Европы. Вооружившись новыми концепциями и избавившись от гнета послезнания, подступимся теперь к анализу процессов государственного строительства в Русской земле в эпоху раннего Нового времени, опираясь прежде всего на сохранившиеся источники. Ведь, как писал видный отечественный медиевист А.Я. Гуревич, «источники сообщают историку только те сведения, о которых он эти источники вопрошает», и, если подступить к источнику с другими вопросами, сформулированными в рамках иного научного «дискурса», то и ответы, который он даст историку, будут другими.
Для начала цитата. «Образование централизованного государства включало в себя два взаимосвязанных процесса: формирование единой государственной территории за счет объединения русских земель и установление реальной власти единого монарха над всей этой территорией…». На первый взгляд все правильно, но есть одно «но». Формально, если подойти к этому вопросу с юридической точки зрения, «единая государственная территория» на Руси в пресловутую эпоху «феодальной раздробленности» (термин, на наш взгляд, безнадежно устаревший и даже вредный) никуда и не исчезала – «старейшинство» в роду Рюриковичей и связанные с этим соответствующие властные полномочия для обладателя титула великого князя никто не отменял. Точно также сохранялось формально и политическое единство Русской земли (имея в виду под ней северо-восточную, Владимирскую, Русь, и тесно связанную с ней Новгородскую и Псковскую земли) под властью великого владимирского князя (того удельного князя, который на данный момент обладал этим титулом). Не стоит забывать также и о том и об ордынском факторе – обладая ханским ярлыком на великое княжение, владимирский князь мог рассчитывать на поддержку ордынского «царя» в своих действиях (правда, в том случае, если они не противоречили интересам хана).
Однако, до тех пор, пока великий владимирский князь был всего лишь «первым среди равных», а ярлык выступал в роли переходящего вымпела, многое, если не все, зависело от личности самого великого князя, его способности выступать в роли умелого и успешного медиатора-переговорщика в отношениях со своей «младшей братьей» и поддерживать «нормальные» отношении с ханом. Не обладая подавляющей военно-политической и финансовой мощью, великий князь не мог выстроить жесткую вертикаль власти, диктовать условия игры своей «младшей братье», которая, к тому же, всегда могла апеллировать к хану, ссылаясь на нарушения «старейшим братом» обычного порядка вещей. Отсюда и естественное стремление великих князей добиться такого положения вещей, когда «младшая братья», удельные князья, молчаливо бы признали безусловное превосходство великого князя и подчинились бы ему. Этот идеал был отражен в докончаньи великого тверского князя Бориса Александровича с великим князем литовским Витовтом, заключенном в 1427 г.: «А дядям моим, и братьи моеи, и племени моему, князем, быти в моем послусе. Юз, князь велики Борис Александрович, волен, кого жалую, кого казню…».
Однако путь к практической реализации этой формулы (а не в пресловутом «формировании единой государственной территории», в чем надобности не было) растянулся на много, много десятилетий. В принципе, эта задача могла быть решена и быстрее – чуть ли не одномоментно, через физическую ликвидацию своей «братьи», как это сделал, к примеру, рязанский князь Глеб Владимирович со братом Константином, перерезавший в 1217 г. свою «братью» на съезде в Исадах.
По вполне понятным причинам такой способ решения проблемы был невозможен. Оставался единственный путь – медленное, постепенное, из поколения в поколение, наращивание пределов собственно великокняжеского домена-«отчины» до размеров, которые гарантировали бы ему повиновение и послушание «младшей» братьи, кропотливого выстраивания новой системы политических отношений, которая выглядела как восстановление старой доброй традиции, той самой «старины», которая была в свое время порушена. И вот здесь самое время задать вопрос – а действительно ли политика, к примеру, Ивана III, традиционно считающегося создателем «централизованного» Русского государства, носила именно «централизаторский» характер? Действительно ли Иван III проводил осознанный курс на ликвидацию пресловутой «раздробленности» или же он действовал интуитивно, следуя за естественным ходом вещей?
Ответ на этот (и другие) вопрос — во второй части.
