От автора: слишком бледна аргументация военспеца. Надеюсь на помощь коллег.
———————————————————————————————————
К. приглушенно говорит У.:
— Оно нам надо, как телеге пятое колесо.
Лектор обращает взгляд к К.:
— Товарищ слушатель, Вам не интересна лекция?
К. встаёт и вытягивается.
— Слушатель К. – представляется, — Прошу прощенья, товарищ военный специалист. Напротив, очень интересна. Только несвоевременна.
— Поясните.
— Конечно, товарищ военный специалист, военная история весьма увлекательна. Но в данный момент нам нужны практические знания в свете новейшего опыта ведения войны. А история допустима сейчас лишь в виде самых наглядных примеров — в конкретных случаях, там, где они действительно уместны.
— Что ж, Вы считаете, что целостная картина, допустим, наполеоновских войн, не может представлять интереса для современной военной науки?
— Целостная картина наполеоновских войн представляет, вероятно, интерес для науки исторической. Но для военной науки полное изложение течения наполеоновских войн с разбором событий в их временной последовательности есть бессвязным и бессистемным ворохом разрозненных сведений с нечетким и неглубоким анализом. Для военной науки требуется разбор сражений, решений и частных событий в порядке иллюстрации конкретных оперативных и тактических методов – вне зависимости от их исторического контекста. И отдельно же от внутреннего устройства – разбор применения этих методов для разрешения стратегической задачи. Но самое главное: весь этот разбор требуется в свете современных взглядов военной науки. Взять для примера хотя бы тот же вопрос позиций, и в особенности – отдельных пунктов. Уже Клаузевиц мало внимания уделяет крепостям в сравнении с предыдущими веками и в целом указывает на схоластику позиционной геометрии. Но то низведение роли позиции, которое она претерпела с началом войны — это превосходит её падение за все предшествующие тысячелетия. И это несмотря на, казалось бы, ярко выраженный позиционный характер минувшей войны. Это с блеском продемонстрировала война гражданская. Теперь армия гораздо подвижнее. А наличие аэропланов, способных проникать за любые оборонительные линии, уничтожило позиции окончательно. И так — касаемо любого примера военно-исторической науки. Мы больше не можем трактовать исторический опыт столь же дословно и столь же непреложно, как трактовали его совсем ещё недавно, до 14го года.
— Всё, что Вы говорите, представляется весьма интересным. Однако всё это ещё требует взвешенного осмысления. А мы должны давать командиру надёжную твёрдую опору. Поэтому я подаю то, что военная наука имеет на сегодняшний день принятого в своём арсенале. Отечественная наука. Я излагаю лишь вполне выверенные годами устои, не позволяя себе пускаться в зыбкие предположения, и тем более – в вольные фантазии. Давайте договоримся: коли моя лекция признаётся имеющей интерес, я буду читать её хотя бы с точки зрения исторической науки и как недостаточно проанализированную с точки зрения науки военной. А тем временем мы постараемся привести факты этой истории в надлежащую систему для науки военной. Вот, милости прошу на дополнительные занятия. Там и постараемся прояснить взаимоотношения военной науки с исторической.
— Идёшь на допзанятия?
— Что это за допзанятия?
— Он там без чинов. Можно по имени-отчеству. Совершенно демократично. Без вставаний и представлений. Не лекция военспеца и доклад слушателя, а живая дискуссия.
Следующие допзанятия.
Военспец думает: «Дать этому крепкому орешку какую-либо нерешаемую задачу… Например, преодоление современной сильной обороны. А когда стухнет — помиловать. Но с явно обозначенной снисходительностью. Не стоит отбивать вкус, не стоит бить по самолюбию. Но и заноситься позволять тоже нельзя. Верну занятия в обычное русло, да и только».
Военспец:
— Товарищи слушатели. Недавно на лекции зашла речь о том, что теперь армия весьма подвижна. Мне хочется выяснить ваше мнение на этот счёт. Предлагаю темой нашего сегодняшнего занятия избрать наступление на современный сильный фронт обороны. Каковой имел место в германскую. Как вести подобное наступление? Что есть главного для такого наступления? И так далее. Какие будут соображения?
К., не вставая с места:
— Прежде всего возникает вопрос: как мы позволили противнику создать этот фронт обороны?
— Понимаю, к чему Вы клоните. Этот момент мы тоже как-нибудь рассмотрим. Но сейчас примем этот фронт как данность. Допустим, соответствующая полоса обороны была заблаговременно создана противником у себя в тылу, и мы наткнулись на неё в ходе наступления.
— Ну, пока мы имеем только одно средство для преодоления такой обороны. Это танк.
— Однако против танка действенна, допустим, обычная артиллерия.
— Артиллерия была действенна, когда танки шли бездумно напрямую, в открытую, на авось, без конкретных целей. Нужна мгновенная пехотная разведка впереди, выявляющая противотанковые средства. Также нужно движение маршрутом, предохранённым от значительного воздействия артиллерии.
— Это как же можно танку на голом пространстве поля боя быть защищённым от воздействия артиллерии?
— Извините, товарищ военный специалист, что я спрошу вроде бы невпопад. Исходный посыл вашей задачи исходит, по всей видимости, из того положения, что оборона сильнее наступления?
— На допзанятиях можно просто Александр Андреевич. Вас как по имени-отчеству?
— Станислав Янович.
— Ну-с, Станислав Янович, так Вы, стало быть, не согласны с положением, что оборона сильнее наступления?
— Дело не в моём согласии, а в том, является ли это положение объективной истиной. Что имеют в виду, когда говорят о преимуществе обороны? «Легче удержать, чем приобрести…» – так, кажется, это звучит? Преимущество обороны, в общем, рассматривается, как преимущество действия из закрытия, тогда как наступающий должен идти по полю в полный рост. Или в стратегическом масштабе – обороняющийся действует установившись и размеренно, тогда как наступающий обязан действовать активно и истощать себя. Так?
— Допустим.
— А наступающий? Имеет ли он какие-либо преимущества?
— В смысле простоты его задачи — едва ли.
— То-то и оно, что это ваше «едва ли» не выходит за рамки старого клаузевитского «стоять проще, чем двигаться». Однако наступающий имеет то преимущество, что он активен, подвижен; и ныне, при механизации, этим многое меняется. Обороняющийся сидит, наступающий движется. Но во времена Клаузевица наступающий, во-первых, двигался медленно, во-вторых, он двигался на виду у обороны. На медленные и ясно видимые манёвры наступающего обороняющийся всегда мог ответить контрманёвром с той же скоростью. Теперь всё не так. Теперь сидящий сидит как и прежде, даже ещё глубже — зарывшись в землю — ещё устойчивее, ещё неподвижнее. Пусть он даже скрыт, хотя разведать его аэропланом ничего не стоит. Но он не сойдёт со своего места, и с его хотя бы общим расположением наступающий может так или иначе ознакомиться. А вот наступающий теперь гораздо быстрее, он механизирован. И в каком именно месте он окажется в следующий момент – сие обороне неведомо. То есть наступающего по-прежнему видно, но только непосредственно перед фронтом. Однако теперь развёртывание не происходит непосредственно на поле боя, рубеж развёртывания теперь гораздо глубже. И при этом атакующий может переместится вдоль фронта столь быстро, что стационарная хорошо устроенная оборона на это среагировать просто не в силах. Раньше можно было резерв двинуть навстречу наступлению. Но теперь этого недостаточно, потому, что развернувшееся наступление является уже текущим движением. Контрудар же – движение только лишь тронувшееся. А что хуже, контрудар – лишь на скорую руку сымпровизированная погоня за заранее тщательно выверенной мыслью атакующего. Обороняющийся всегда на шаг позади – реакция есть природой обороны – и вынужден идти именно на поводу, очень редко может уклониться от обязанности отвечать прямолинейно и предсказуемо, следуя воле наступающего.
— Ну, что ж. Звучит всё это неплохо. Но давайте от теории перейдём к практике. Как Вы предлагаете атаковать линию обороны? Пехоту и кавалерию наступающего готовы встретить пулемёты. Танки наступающего готовы встретить соответствующие средства: бронебойные пули и артиллерия – действующие на броню столь же эффектно, как пулемёты действуют на живую силу. Что предпринять?
— Логично, если средства сопротивления не позволяют наступления, то наступление возможно только с нейтрализацией этих средств. Причём, надо заметить: а) нейтрализации – в широком смысле этого понятия – уничтожения, ослепления, обхода, или каким-либо другим способом, и б) нейтрализации только именно этих критических для наступления средств – нейтрализации некритических средств, допустим, масс пехоты, не требуется.
— Но, каким образом их нейтрализовать? Как известно из опыта германской, даже многодневная обработка обороны самой страшной артиллерией не делала наступление особо успешным.
— Это потому, что, механически выполнив свою задачу, якобы очистив линии вражеской обороны от её критических средств, а на самом деле лишь формально закидав полосу обороны N-ным числом снарядов с неопределённым результатом, артиллерия прекращала своё действие, дабы дать возможность наступлению. Наступлению всё той же уязвимой пехоты. Но, коль скоро угроза критическим оборонительным средствам с прекращением действия артиллерии исчезала, эти оборонительные средства вновь занимали свои позиции и останавливали наступление. Стало быть, для успешного наступления огонь артиллерии должен не прекращаться. Огневой вал должен продолжаться.
— Наша трёхдюймовка имеет дальность 8,5 км. Шестидюймовая гаубица 10го года — тоже. 9го года – и того меньше. Это означает, что, имея предполье в полкилометра, артиллерия может сопровождать наступление пехоты на 8 км. Далее мы должны снять артиллерию, чтобы подтянуть её за пехотой. Как только наша артиллерия снимается, замолкнув, противник контратакует, со своей артиллерией. Суши лапти.
— Значит, нужно иметь два наряда артиллерии. Один наряд ведёт огонь, другой подтягивается за пехотой.
— Ну, в батарее два взвода. В дивизионе 3 батареи, в дивизионной бригаде 2 дивизиона. Организация позволяет действовать двумя нарядами. Однако объём огня уменьшится.
— Значит, нужно иметь вдвое больше орудий в дивизии.
— Так ведь как? Как мы произведём двойное число орудий? Страна ведь может выпустить лишь то число орудий, которое она может выпустить. Каким образом одна страна может выпустить много больше, чем другая? Экономики не уходят далеко друг от друга. Можно поднатужиться, догнать Британию или Францию в числе орудий. Но как выпустить в два раза больше?
— Ну, если не строить дредноуты, которым некуда плавать… Британцам очень нужны были Фолклендские острова. И немцам зачем-то тоже. А нам-то Фолькленды зачем? Если не строить цеппелины или их аэропланные подобия с ничтожным эффектом налётов на Лондон; если не строить танки, которые, как Вы говорите, будут уничтожаться артиллерией столь же эффектно, как пехота уничтожается пулемётами; если не строить сверхпушки, которые, по Вашим же словам, безрезультатно перепахивали поля, не строить всякие «пехотные артиллерии», «траншейные артиллерии», «тяжёлые артиллерии» и т.п. – тогда вместо всего этого хлама можно построить двойную норму нормальных полевых орудий. Но и того не нужно. Можно обойтись и без второго наряда. Ведь механизация позволяет пустить и один комплект орудий прямо вслед пехоте, даже вместе с пехотой, не прекращая огонь, лишь кратко останавливаясь для залпа. Тогда вал впереди будет поддерживаться всё время. Даже не сплошной вал уже, а лишь участки вала в требуемых местах, просто отдельные сосредоточения огня там, где пехота будет встречать сопротивление.
— Как? Вы же сказали: «если не строить танки». А предлагаете по сути те же танки.
— Нет, не танки. Танки просто движутся в направлении, нужном пехоте, в направлении атаки. Фактически служа пехоте щитом — хотя бы по той простой причине, что идут быстрее пехоты. Таким образом, будучи самыми передовыми, они не ведают обстановки перед собой, выходят на противника открытым телом и попадают под упомянутый Вами огонь нераскрытой артиллерии — именно при таком образе действия их атака захлёбывается подобно тому, как захлёбывается пехотная атака от огня пулемётов. Но у нас не танки. У нас артиллерия. Которая, как и положено артиллерии, атаковать не способна. И атаковать даже не предназначена. Вообще, для современной армии штыковой бой, рукопашный бой, бой грудью в грудь, бронёй в броню – нонсенс. Не для того армия развивалась тысячи лет, недёшево исхитрялась сложнейшими средствами, чтобы теперь, как в допотопные времена, кидаться на врага телом. Предложите сейчас дредноуту таран – Вас засмеют, хотя ещё каких-то десять лет назад засмеяли бы за дредноут без тарана – вот как быстро теперь рушатся устои. Да, артиллерия будет действовать только исконно свойственным ей огнём – но по-новому. Идущий впереди пехотинец будет тоже не переть оравой в штыковую, а продвигаться, предохраняясь — как то положено в разведке – перебежками, ползком и т.д. Этим он, конечно, не избежит неприятельского огня, но, во-первых, будет от него более-менее предохранён, а во-вторых, будет попадать под огонь не скопом. Вызвав же огонь, он тем самым укажет цель идущей прямо за ним артиллерии. Чем, фактически, произведёт разведку. А самоходное орудие — вместо чтобы штурмовать, как танк – будет только нейтрализовывать вскрытый таким способом неприятельский огонь — уничтожением или подавлением – по данным этой разведки, как то и подобает именно артиллерии. Чем обеспечит дальнейшее продвижение пехотинца. А продвижение пехотинца, в свою очередь, даст самоходному орудию новую позицию. И так далее. Мы чураемся фразы «пехота занимает лишь то, что разрушила артиллерия» – уже не смысла даже, священного верховодства пехоты, одного лишь звучания — как поп чурается слов «земля вертится». Мы перманентно подаём это понятие в чёрном виде. Будто без главенства пехоты небо рухнет на землю.
— Что ж, Вам второстепенная роль пехоты кажется неизбежной?
— МНЕ? Разве мы обсуждаем мои предпочтения? Разве мы не составляем положительное решение для преодоления обороны? Или разве Вы предлагаете решать преодоление обороны как раз наращиванием стада штыковой пехоты? Если хотите — давайте обсудим такое предложение. Что там у нас? Немецкие штурмовые группы? Или, чего доброго, наши ударные «батальоны смерти»? Или какое ещё говнище? Правильно. Это пусть буржуи воюют своей подлой техникой! А у нас на то есть исконно высокие духовные качества русской пехоты. Крестное знаменье. И мясо. Для техники ж промышленность нужна. И созидательность, кстати, тоже. А духовность – она ж бесплатная. Она ж просто в крови нашего избранного народа. Для духовности достаточно господу челом бити. А мы этим целую эпоху изрядно прозанимались. Настолько одухотворились, что друг друга духовно уже, почитай, десяток лет режем, а всё та духовность никак из нас не изыдет.
— Всё, что Вы говорите – верно. И более чем верно. Но всё это – эмоции. А нужно решение. Конкретное решение конкретно сейчас. Техника, говорите? Хорошо. Но откуда ей взяться? Россия благополучного времени не имела ни одного танка и лишь горсточку собственных аэропланов. Выпуск пулемётов за германскую — всего 28 тысяч против 239 тысяч британских, 280 тысяч германских и 312 тысяч французских. Орудий у нас было в два с лишним раза меньше, чем у немцев. Французы сосредотачивали до 160 орудий на километр фронта, немцы – до 120. Мы – максимум 45. Ни одно из наших даже буксира моторного не имело. А Вы говорите о какой-то самоходности. Точность пулемётного производства — 0,0005 дюйма в сравнении с ружейной 0,001, что было главной бедой нашей промышленности, повторюсь, благополучного мирного времени. А что мы можем при теперешней разрухе?
— Не понимаю: у нас занятие по тактике-стратегии, или по экономике?
— Дорогой Станислав Янович, согласитесь: экономические показатели оружия – столь же важная часть его характеристик, как и тактические. Если страна не способна производить оружие, составляющее ваше решение, то это решение для данной страны фантастично.
— Подождите. Не стоит сгущать. Орудия у нас есть и худо-бедно производятся. Есть КОсАртОп – значит, будут и новые орудия. Автомобили у нас уже выпускаются. Есть опыт с Гарфорд-Путиловым. Наше дело – до начала производства разобраться, какие орудия нам нужны – чтобы не начали производить абы что.
— Ну хорошо. А как с количеством? Сколько таких орудий должна иметь армия, чтоб действовать вашей тактикой? Сколько машин? Сколько моторов?
— Для начала — не думаю, что многим больше, чем у противника.
— Как же это выходит «немногим больше», если у Вас артиллерия, получается, будет выполнять работу и за себя, и за огромные массы пехоты, которая, по-вашему, будет теперь у артиллерии только на побегушках, и за танки, и, надо понимать, за кавалерию?
— Ни за кого артиллерия работу выполнять не будет – только за себя саму.
— Ну как же? Пехота в обычной армии выполняет некую работу, фактически составляющую львиную долю работы всей армии. У Вас она этой работой заниматься не будет, будет только разведку вести. Но кто-то же эту работу выполнять должен?
— Какая работа была у пехоты в германскую? Ложиться штабелями под пулеметы – это работа? Прятаться за танки – это работа? Суть предложенного решения состоит в улучшении той части работы, которая и прежде была природно артиллерийской. И только за счёт этого улучшения – снижение нагрузки на пехоту. Ликвидация напрасной, бесполезной нагрузки. Когда дивизия полегла, пройдя всего полтора километра – это бесполезная работа. Понимаете? Не за счёт прибавления артиллерии к обычной работе ещё и работы пехоты, а за счёт повышения качества её прежней работы.
— Но это недиалектично. Чтобы добиться результата N, следует выполнить работу М. Если прежде работа М складывалась из работы кавалерии К, работы пехоты Р и работы артиллерии А — то есть М было равно К плюс Р и плюс А — то теперь К и Р Вы ликвидировали, осталась только А. Но ведь К плюс Р и плюс А не может быть равно одной лишь только А.
— Нет, не так. Вы ведь в начале сказали о результате N, но в формуле его почему-то не использовали. А ведь результат далеко не всегда равен работе. Наоборот, почти никогда не равен. Результат – это работа, помноженная на КПД. А у нас пехота работала тяжко, но её работа низводилась вражескими пулеметами – КПД мизерный, результат соответствующий. Конница очень воодушевлённо кинулась в работу, но вообще моментально выкошена картечью; КПД, как и результат — вообще к нулю. Артиллерия весьма усердно работала, но гнать волну — это бешенный и малоосмысленный расход снарядов, стрельба просто куда-то вперёд вместо верного уничтожения конкретных целей. То есть КПД тоже не ахти. Теперь мы отбрасываем Р с практически уничтожающим его множителем КПД, отбрасываем К с его совершенно обнуляющим КПД – остаётся только А. Но у нас А усовершенствована – она способна беспрерывно гнать волну хоть целый день, да ещё и вместо этой слепой волны постоянно получает точное целеуказание – КПД гораздо больше, хотя снарядов, возможно, выпущено и меньше. Выходит, что теперь одна лишь А, даже уменьшившаяся, но с новым большим КПД превосходит прежнюю сумму А, Р и К с их прежними низкими КПД. Вот и поучается, что стволов у нас не больше, чем у противника, пехоты и конницы вовсе нет, но результат лучше. Впрочем, численного превосходства никто не чурается – мы ведь не сравняться с противником хотим, а победить.
— Вот и я о том же. Численное превосходство за счёт чего?
— За счёт того, что никакого другого вооружения, кроме входящего в схему предложенного решения, производиться не будет. Вообще совсем.
— То есть будет только ваша самоходная артиллерия? И разведывательная пехота? Надо ещё полагать — пехота численностью меньше обычной: ведь ей предстоит только разведка. А артиллерия — численностью большей: ведь всё теперь ложится на её плечи.
— Пускай так. Только не «артиллерия», а единственный тип орудия. И перечисленным: самоходным орудием и пехотой — средства ещё не исчерпываются. Но пока, в контексте поставленной данным занятием задачи, ограничимся этими двумя.
— Вот даже как! Значит, уроки германской — по боку: снова единственный тип пушки и единственный тип снаряда?
— Вы снова не к месту прилаживаете словесный шаблон, а затем его же и критикуете. Если бы Вы сказали «снова единственная трёхдюймовка и единственная шрапнель», с Вами нельзя бы было не согласиться. Но беда в том, что применение всегда и всюду единственно шрапнельной трёхдюймовки у Вас ассоциируется с понятием универсальности. А неудача принципа «одна лишь шрапнельная трёхдюймовка», стало быть, ассоциируется с неудачей универсальности. Это часто случается у генералов – путать святое с праведным. На самом же деле шрапнельная трёхдюймовка к универсальности не имеет ни малейшего отношения. Наоборот, шрапнельная трёхдюймовка узко противопехотная — никаких универсальных задач у неё никогда не было, и взяться им было неоткуда. То, что она единственная оказалась с началом войны перед множеством других задач – вопрос случая. Это нужно было предвидеть. Немцы вот о чём-то таком догадывались. А узкая противопехотности трёхдюймовки — она была бы правильна, но при двух только условиях. Во-первых, если б единственной целью артиллерии и далее оставалась живая сила; но она таковой не осталась — появились окопы. И, во-вторых, если б шрапнель осталась наилучшим противопехотным средством; но и этого не случилось — появился пулемёт. Поэтому в совершенно несвоевременном озарении, прям в разгар войны, стали одно на другое громоздить чудеса. Первым преступлением здравого смысла стало оставление на вооружении явно ни на что уже более не годной трёхдюймовки, причём оставление её по-прежнему преимущественным орудием. Понятно и ладно: оставили бы, пока шла война — из-за невозможности менять коней на переправе. Но война закончилась, а трёхдюймовка даже в умах всё ещё правит бал. Вторым преступлением здравого смысла стал скачок назад от универсальности. Казалось бы, элементарно: трёхдюймовка негодна – замените её лучшим, теперь уже действительно универсальным орудием. Но её, болезную, оставляют главной, а вместо требуемого нормального орудия начинают в панике хаотично множить к ней дополнительные типы-затычки, отдельные на всякую новую непосильную трёхдюймовке задачу: гаубицы, мортиры, бомбомёты, миномёты, пехотные, траншейные, дальнобойные, бронебойные, зенитные… Им несть числа, они плодятся и растыкиваются по войскам без какого-либо смысла, куда и сколько кому взбредёт. А ведь артиллерия попросту обречена на универсальность. Чем, кстати, подаёт замечательный пример остальным вооружениям. Артиллерия всю историю последовательно шла к универсальности. От множества типов орудий, каждый из которых, вдобавок, мог быть ещё большой, средней и малой пропорции, артиллерия добралась до самодостаточной Canon obusier de 12 livres, ставшей действительно успешным универсальным орудием своего времени. Понимаете? Да, именно – пушка-гаубица. По пехоте – картечью, по фортификации – гранатой. И гаубичный угол возвышения. То есть ныне против пехоты она, конечно, уже не нужна. Зато способность стрелять как настильно — точным пробивным прямым огнём, так и непрямым дальним, и навесным ближним — благодаря переменному заряду — вот где пример истинной универсальности для сегодняшних требований.
— Но всё же, сколько потребуется подобных орудий? Да ещё и самоходных.
— Допустим их столько же, сколько полевых орудий у противника.
— А в цифрах?
— Это зависит от того, кто будет противником. Ближайший и наиболее вероятный противник – Польша плюс Румыния плюс Прибалтика плюс Финляндия. В большем мы должны будем равняться по Франции, поскольку никто иной не может выставить на континенте достойные силы. Генерал Головин указывает способность первых противников выставить против нас 54 дивизии, то есть 18 корпусов или 6 армий. Можно предположить, что при ведении разведки пехотой в наших батареях не будет собственной артиллерийской разведки, и тогда все три взвода будут огневыми. Это означает 12 орудий в такой батарее-роте. Пускай линейный батальон имеет одну такую роту. Если в бригаде-дивизии 9 батальонов, то это 108 орудий. Таким образом получаем в общем 5832 орудия.
— Ну что ж. Это почти в три раза меньше нашего производства трёхдюймовки. Для первого противника — серьёзная цифра. И даже для второго – на мирное время. Однако за 4 года войны не разрушенная ещё Россия произвела 12 тысяч орудий, а Германия – 65 тысяч. Ещё 50 тысяч произвела Антанта. Итого — в 10 раз больше. Допустим, разоружённую Германию можно пока сбросить со счетов. Но 25 тысяч французских пушек плюс 25 тысяч английских, плюс неизвестно ещё сколько американских – то и выходит.
— Вас можно было бы заподозрить в двух вещах: Вы либо считаете, что мы вообще ничего не сможем и что надо просто сложить лапки – но тогда зачем Вы, зачем Академия, зачем армия — либо Вы собираетесь воевать одним лишь духом русской пехоты с противником, у которого армии уж точно будут механическими. Ни в том, ни в другом Вас заподозрить невозможно. Посему, давайте делать как лучше. А что до количества – посмотрим.
— Я не предлагаю воевать одной пехотой. Я предлагаю воевать сбалансированной армией. Да, пехота по сию пору главенствует. И по праву. О механических армиях много разговоров, но пехота у наших визави пока что преобладает. А значит и нам нечего надрываться.
— Хорошо. Я представил на суд своё предложение. Теперь готов выслушать предложение о прорыве той самой обороны той самой сбалансированной армией, танки которой, по вашим же словам, расстреливаются так же просто, как пехота пулемётами. И потом — что обозначает понятие «сбалансированная армия»? Почему решено, что существующее соотношение родов войск — это правильный баланс? Если этот баланс не даёт решения, значит он неверный, а нужен баланс другой. Так ведь было всегда. Пехота — конница, конница — пехота. Просто сейчас появилось то, чего никогда прежде не существовало — техника. Она более эффективна, и грех этим не воспользоваться. Прежний баланс уже нарушен и так, без новых теорий. Понимаете? Он нарушен самим приходом техники в армию. Уже всё, за старое цепляться бессмысленно. И даже преступно. Поймите – всё происходит как раз в порядке, обратном тому, который представляется воображению старых генералов. Им кажется, что некие скороспелые инноваторы измышляют столь же скороспелые теории, в связи с которыми армия должна наполняться этой «подлой» техникой. А на самом деле всё происходит в точности наоборот: это сама армия сперва требует техники для своего превосходства над противником, а уже потом она же, сама армия, требует и теорий применения этой техники – теорий новой тактики, теорий новой организации, требует нового способа самого своего существования. Понятно: для Вас техника – слишком дорого. Вы сторонник войны «тем, чего у нас много и бесплатно». То есть территорией. И пехотой. Но это уже невозможно. Пехота – ничто против техники. Собственно и прежде эта доктрина была негожа. Извечная стратегия — отдать пол-России, тем самым заманив противника на погибель в смоленские леса. Утверждение, что начинать войну наступлением не следует. Но как же, спрашивается тогда, противник? Ведь вашей доктриной предполагается, что противник-то как раз имеет способность начать войну наступлением – чтобы дойти до этих самых смоленских лесов. А мы как раз такой способности почему-то изначально должны быть лишены. Почему мы обязаны сначала отступать до Москвы, чтоб потом оказаться вынужденными пройти в наступлении в два раза больше? Почему мы не можем, как и армия противника, как любая нормальная, способная армия, сразу начать войну с наступления? Вы утверждаете, что молниеносная война – миф. Но немцу или французу сразу же молниеносно дойти до Москвы вашей доктриной не возбраняется, а нам сразу же молниеносно дойти до Берлина или до Парижа – засть. Тем более это странно, что по вашей же доктрине взятие противником Москвы ещё не означает конца России. А ведь взятие Парижа или Берлина – это конец Франции и Германии.
x x x
