Артур Кларк. Наследство

Выставляется в качестве иллюстрации к посту коллеги NF https://alternathistory.ru/sleduya-veshchemu-snu

Когда мы вернулись на базу, Дэвид уже лежал в гипсе и, по уверений врача, чувствовал себя превосходно. Но нас он встретил весьма хмуро.

   – Как дела, Дэвид? – спросил я. – Нам сказали, что ты можешь считать себя заново родившимся?!

   – Конечно, если упадешь с высоты в двести пятьдесят километров и отделаешься только переломом ноги, надо, наверное, радоваться, – пробурчал он в ответ, – но боль от этого не меньше.

   Но из дальнейшего невнятного бормотания мы поняли, что больше всего обидели его тем, что бросились не к нему, а в пустыню к А-20.

   – Рассуждай здраво, Дэвид, – возразил Джимми Лэнгфорд. – Как только тебя подобрал вертолет, база радировала, что ты практически здоров. А вот А-20 могла разбиться в лепешку.

   – А-20 только одна, – вмешался я, – а пилоты-испытатели идут если не по копейке пара, то уж никак не дороже, чем на пятачок пучок.

   Дэвид глянул на нас из-под пушистых бровей и произнес что-то по-валлийски.

   – Он заклял тебя древним заговором друид, – пояснил мне Джимми. – И сейчас ты превратишься в лук-порей, а то и вовсе окаменеешь.

   Мы были еще взвинчены, и требовалось время, чтобы вновь стать серьезными. Даже стальные нервы Дэвида получили сильнейшую встряску, хотя он выглядел самым невозмутимым из всех нас. Что за его способностью сохранять спокойствие в самых невероятных положениях скрывается тайна всего происшедшего, я узнал много позже.

   А-20 упала в пятидесяти километрах от старта. Мы проследили весь ее путь по радару, так что место падения было известно нам с точностью до нескольких метров… только тогда мы еще не знали, что Дэвида в ракете уже не было.

   Первый тревожный сигнал поступил через семьдесят секунд после старта. А-20 поднялась на пятьдесят километров, и ее траектория почти совпадала с расчетной. Дэвид делал два километра в секунду – не очень много, но больше, чем кто-либо до него. И «Голиафу» полагалось уже отвалиться. А-20 была двухступенчатой ракетой. Вторая ступень состояла из крохотной кабины со складывающимися крыльями и при полной заправке горючим весила двадцать тонн.

   На пятьдесят километров ее поднимала двухсоттонная ракета-носитель. Израсходовав свое топливо, она отделялась и опускалась на парашюте. Тем временем верхняя ступень приобретала достаточную скорость, чтобы продолжать подъем, и на высоте шестисот километров переходила к орбитальному полету вокруг земного шара. Не помню, кто прозвал ракеты «Давидом» и «Голиафом», но клички были сразу же подхвачены и служили постоянным поводом для острот.

   Так все обстояло в теории, а на экране происходило что-то неладное, и мы сразу почуяли беду.

   Зеленое пятнышко достигло отметки, означавшей пятьдесят километров, и должно было распасться.

   Но этого не произошло.

Опустошенный «Голиаф» не желал расстаться с «Давидом» и тащил его за собой обратно на Землю. А «Давид» был бессилен – его двигатели блокировала ракета-носитель.

   Секунд десять все это развертывалось у нас на глазах. Мы выждали ровно столько, сколько потребовалось, чтобы рассчитать новую траекторию, а потом залезли в вертолеты и помчались туда, где А-20 должна была упасть на землю.

   Конечно, мы не надеялись найти что-нибудь, кроме груды магниевого сплава, смятой так, точно по ней прошелся бульдозер. Мы знали, что «Голиаф» так же не может раскрыть парашют, как не может включить свои двигатели «Давид». Я, помнится, подумал, кто возьмет на себя тягостную обязанность доставить эту страшную весть Мэвис, но потом сообразил, что она слушает радио и сама узнает о случившемся.

   Мы едва поверили своим глазам, когда обнаружили обе ракеты целыми и невредимыми под огромным парашютом. Следов Дэвида нигде не было, но несколько минут спустя база радировала нам, что он нашелся. Наблюдатели второго поста уловили на экране слабый след его парашюта и выслали к месту приземления вертолет. Через двадцать минут Дэвид был в госпитале, но мы еще несколько часов хлопотали в пустыне вокруг ракет и договаривались об их доставке на космодром.

   Когда мы вернулись наконец на базу, нам доставило некоторое удовольствие видеть, что ненавистные научные обозреватели вместе с остальной толпой торчат пока за воротами. Отмахнувшись от них, мы поспешили в палату.

   Шок и сменившая его нежданная разрядка полностью выбили нас из колеи, и, точно расшалившиеся дети, мы долго не могли угомониться. Один Дэвид оставался невозмутимым. Свое чудесное спасение, равного которому не знала вся история человечества, он воспринимал как должное и досадливо морщился, наблюдая наше бурное веселье.

   – Ну, – спросил наконец Джимми, – что там у тебя случилось?

   – Это ваше дело выяснять, – ответил Дэвид. – «Голиаф» работал отменно, пока сжигал топливо. Затем я выждал положенные пять секунд, но он все не отрывался. Тогда я ударил по аварийному сбросу. Лампочки замигали, однако толчка я не почувствовал. Нажал еще несколько раз, но уже понимал, что старания мои напрасны. Я прикинул, что при имеющейся у меня скорости я еще минуты три буду подниматься, а еще через четыре образую воронку в пустыне. Итак, добрых семь минут жизни у меня оставалось – это, пользуясь твоим любимым выражением, если пренебречь сопротивлением воздуха. А оно может подарить мне еще пару минут.

   Я знал, что парашют раскрыться не может, а крылья «Давида» не выдержат такого груза, как «Голиаф». Две минуты я потратил на поиск выхода из того печального положения, в котором оказался.

   Хорошо, что я заставил тебя расширить тот воздушный шлюз. Я через него едва протиснулся. Прикрепив к замку конец спасательного каната, прополз вдоль корпуса до места стыка обеих ракет.

   Открыть парашютный отсек снаружи невозможно, но я предусмотрительно захватил из кабины аварийный топорик. И магниевое покрытие, конечно, не устояло. Не прошло и нескольких секунд, как парашют был вытащен наружу. Я полагал, что здесь должно быть хоть какое-то сопротивление воздуха, но его не было и в помине. Оставалось только надеяться, что, когда мы достигнем атмосферы, купол раскроется, лишь бы материя не зацепилась за поврежденный металл и не изорвалась.

   Кончив работу, я впервые огляделся. Видимость была неважной, Потому что запотело стекло скафандра (кстати, обрати внимание на это обстоятельство). К северу была видна Сицилия и часть основной территории Италии. На юге до самого Бенгази простирался берег Ливии. Подо мной была земля, на которой сражались некогда Александр, Монтгомери, Роммель. Меня поразило, что эти бои вызвали тогда столько шума.

   Я недолго оставался снаружи: через три минуты ракета должна была войти в атмосферу. Последний раз глянув на обвисший как тряпка парашют, я расправил, насколько возможно, стропы и залез обратно в кабину. Надо было еще слить с «Давида» горючее, что я и сделал: сначала избавился от кислорода, а как только он рассосался, вылил спирт.

   Эти три минуты показались мне чертовски долгими. Первый слабый звук я услышал, когда был уже в двадцати пяти километрах от земли. Тут до меня донесся свист на очень высокой ноте, но совсем тихий. Глянув в иллюминатор, я увидел, что стропы парашюта натягиваются и купол понемногу начинает раскрываться. Одновременно ко мне возвратилось ощущение собственного веса.

   Я пролетел в свободном падении больше двухсот километров, и, если вовремя приземлиться, перегрузки в среднем составят десять «g», а иногда вдвое больше. Но пятнадцать «g» у меня уже как-то было, причем по менее значительному поводу. Итак, я принял двойную дозу динокаина и ослабил шарниры кресла. Помню, как подумал еще, но выпустить ли крылышки у «Давида», но решил, что они не помогут. А по том я, должно быть, потерял сознание.

   Когда снова пришел в себя, было очень жарко, весил я нормально, но почти не владел своим телом. Все у меня болело и ныло, а туч еще, как назло, кабина отчаянно вибрировала. С превеликим трудом дотянулся до иллюминатора и увидел, что пустыня стремительно приближается. Ощущение было не из приятных. Большой парашют свое дело сделал, но я подумал, что толчок будет, пожалуй, сильнее, чем хотелось бы. Так что я прыгнул.

   По вашим рассказам выходит, что мне было бы лучше остаться на корабле, но не думаю, что вправе жаловаться.

   Некоторое время мы сидели молча. Потом Джимми как бы мимоходом заметил:

   – Акселерометр показывает, что перегрузка дошла у тебя до двадцати одного «g». Правда, лишь на три секунды. В основном же перегрузки были между двенадцатью и пятнадцатью «g».

   Дэвид, казалось, не слышал, и я спустя немного сказал:

   – Ну мы не можем дольше задерживать репортеров. Как ты? Готов принять их?

   Дэвид поколебался.

   – Нет, – сказал он. – Не сейчас.

   Увидев выражение наших лиц, он энергично помотал головой.

   – Нет, – сказал он решительно. – Совсем не то, что вы думаете. Я готов хоть сейчас полететь снова. Но мне хотелось бы просто немного побыть одному и подумать. Вы считаете, что я человек без нервов, – продолжал он, – и готов идти на риск, не заботясь о последствиях. Ну это не совсем так, и я хотел бы, чтобы вы поняли почему. Я никогда ни с кем об этом не говорил, даже с Мэвис.

   Вы знаете, я не суеверен, но у большинства материалистов есть свои тайные слабости, даже если они не хотят сознаваться в этом. Много лет назад мне приснился странный сон. Сам по себе он ничего не значил бы, но позднее мне стало известно, что подобные истории описаны двумя другими людьми. Одну из этих историй вы, возможно, читали, потому что автор ее Дж.У.Данн. В своей первой книге «Эксперимент со временем» он рассказывает, как однажды ему приснилось, будто он сидит в очень странной машине с крыльями, у непонятных приборов, а годы спустя, когда он испытывал свой самолет, эта же сцена произошла с ним наяву. Обратите внимание, что сон, о котором я вам говорил, приснился мне раньше, чем я прочел книгу Данна. И понятно, что описанная им история произвела на меня определенное впечатление. Но еще более значительным показался мне другой случай. Вы, конечно, слышали об Игоре Сикорском, конструкторе первых коммерческих летательных аппаратов дальнего следования, так называемых «клипперов». Так вот, в своей автобиографической книге, названной «История крылатого С», он рассказывает о сне, похожем на сон Данна. Сикорскому приснилось, что он идет по длинному коридору, и по обе стороны от него какие-то двери, над головой горят электрические лампочки, а пол под ногами вибрирует, так что Сикорский чувствовал: все это происходит в воздухе. Между тем тогда никаких самолетов еще и в помине не было и мало кто верил, что они вообще возможны. Сон этот, как и сон Данна, сбылся много лет спустя, когда Сикорский испытывал свой первый «клиппер».

   Дэвид, смущенно улыбнувшись, продолжал:

   – Вероятно, вы уже догадались, что за сон видел я. Учтите, я не находился бы под постоянным впечатлением этого сна, ни будь двух столь сходных случаев. Мне снилось, что я нахожусь в пустой комнатке без окон. Кроме меня, там было еще двое людей в костюмах, которые я тогда принял за водолазные. Я сидел перед странной приборной доской, в которую был вмонтирован круглый экран. На экране я видел какое-то изображение, но в то время оно было мне непонятно, так что я забыл его. Помню только, что я обернулся к своим спутникам и сказал: «Пять минут до старта, ребята!» Впрочем, за точность слов не могу поручиться. Больше ничего не было, так как в этот момент я проснулся. С тех пор как я стал летчиком-испытателем, тот сон не дает мне покоя. Нет, я неправильно выразился. Напротив, он внушает мне уверенность, что со мной ничего не случится… по крайней мере пока я не окажусь в кабине вместе с теми двумя людьми. Что будет потом, я не знаю. Но теперь вам понятно, почему я чувствовал себя в полной безопасности, когда летел вниз в А-20 так же, как и тогда, когда совершил вынужденную посадку в А-15. Ну вот, теперь вы все знаете. Можете смеяться, если угодно: иногда я и сам над собой смеюсь. Но одно могу сказать: даже если все это чепуха, лично для меня тот сон очень важен, потому что благодаря ему я не испытываю страха в минуты опасности.

   Мы не смеялись, а немного погодя Джимми спросил:

   – Те двое… ты не узнал их?

   Дэвид с некоторым сомнением ответил:

   – Я никогда над этим не задумывался. Не забывай, они были в скафандрах и лиц их я хорошо не видел. Но, по-моему, один из них был похож на тебя, хотя и выглядел много старше, чем ты теперь. Боюсь, Артур, что тебя там не было. Извини.

   – Рад это слышать, – сказал я. – Я уже говорил тебе, что предпочитаю оставаться на земле, чтобы потом выяснить причины аварии. Меня эта роль вполне устраивает.

   Джимми встал.

   – О’кэй, Дэвид, – сказал он. – Пойду займусь этой шайкой репортеров. А ты поспи – со сновидениями или без. Кстати, А-20 через неделю будет готова повторить старт. Мне думается, она будет последней химической ракетой: говорят, атомные двигатели уже почти сконструированы.

   Мы никогда больше не говорили о том сне Дэвида, но, думаю, ни один из нас о нем не забывал. Три месяца спустя Дэвид поднялся в А-20 на шестьсот восемьдесят километров – рекорд, который никогда не будет побит машиной такого типа, потому что никто не станет больше выпускать химических ракет. Ничем не примечательная посадка Дэвида в долине Нила ознаменовала собой конец данной эпохи.

   Прошло еще три года, прежде чем была готова А-21. По сравнению со своими громадными предшественницами она выглядела совсем крохотной, и трудно было поверить, что она ближе всех них к космическим кораблям будущего.

   Надо сказать, что к этому времени мы оба – Джимми и я – уже разделяли веру Дэвида в его счастливую судьбу. Я помню последние слова, сказанные Джимми перед закрытием наружного люка:

   – Теперь уже недолго, Дэвид, до полета втроем.

   И я знал, что он лишь наполовину шутит.

   Мы видели, как А-21 медленно по крупной спирали взбирается ввысь совсем иначе, чем все прежние ракеты. Теперь уже не нужно было беспокоиться о преодолении земного тяготения с помощью подсобных средств – ядерное топливо находилось в самой ракете, и Дэвид не спешил. Машина продолжала еще медленно подниматься, когда я потерял ее из виду и прошел на наблюдательный пункт.

   Я вошел туда в тот момент, когда изображение на экране радара уже гасло, а звук взрыва донесся до меня чуть позднее. И на этом жизнь Дэвида оборвалась, несмотря на его вещий сон.

   Следующее мое воспоминание относится ко времени, когда вертолет Джимми, оставив справа вдали Сноудон, устремился в Конвей-Вэлли. Мы никогда раньше не бывали в доме у Дэвида, и предстоящий визит совсем нам не улыбался. Но уж это мы обязаны были сделать.

   Пока внизу расступались горы, мы говорили о внезапно омраченном будущем и гадали, что теперь будет. Потрясение усиливалось тем, что Дэвид внушил нам свою веру глубже, чем мы до сих пор осознавали. А она оказалась напрасной.

   Мы не знали, что будет делать Мэвис, и обсуждали будущее мальчика. Ему сейчас было, должно быть, лет пятнадцать, но я очень давно не видел его, а Джимми и вовсе никогда с ним не встречался. Дэвид говорил, что сын собирается стать архитектором и у него находят способности к этому.

   Мэвис держалась спокойно и собранно, но заметно постарела со времени нашей последней встречи. Мы поговорили о делах и о завещательных распоряжениях Дэвида. Мне еще не приходилось выступать в роли душеприказчика, но я старался делать вид, что хорошо во всем этом разбираюсь.

   Мы как раз перешли к разговору о мальчике, когда наружная дверь хлопнула и он вошел. Мэвис окликнула его, и мы услышали его медленно приближающиеся шаги. Он явно не жаждал встречи с нами, и глаза его, когда он наконец появился, были красными от слез.

   Я забыл, как сильно он похож на отца, а Джимми тихо охнул.

   – Привет, Дэвид, – сказал я.

   Но он на меня и не глянул. Он пристально смотрел на Джимми с тем особым выражением, с каким смотрят на человека, которого где-то видели, но не могут вспомнить где.

   И вдруг я понял, что юный Дэвид никогда не станет архитектором.