Новости о бостонских погромах быстро распространялись по колониям, встречая самую широкую поддержку населения. Доходчивость такого аргумента была настолько высокой, что к октябрю 1765 года от постов отказались почти все распределители гербовых марок. Чаще всего уговаривать «счастливчиков» не имело смысла – едва заслышав об уничтоженных домах, эти люди, все до единого степенные буржуа, приходили в ужас и торопились в соответствующие органы, чтобы сложить с себя полномочия сборщика налогов.
Так, Нью-Гемпширский распределитель марок Джордж Мизерв получил назначение еще в Англии, будучи там по делам. Когда корабль причаливал к колониальным берегам, он начал что-то смутно подозревать. Мрачные опасения получили подтверждение, когда принятый на корабль лоцман вручил бедняге письмо от группы джентльменов, которые настойчиво советовали ему отказаться от должности еще до схождения на землю.
Мизерв был впечатлен и начал всерьез об этом подумывать, но и тут возникли проблемы – в Бостоне его встретила толпа, которая почему-то решила, что на корабле имелись гербовые марки, и не давала никому сойти на берег. Наш герой проторчал на корабле целую неделю, выходя из себя от стесненности и духоты. Наконец, народ на пристани убедился, что марок на корабле нет, и милостиво разрешил всем его покинуть.
Люди как-то странно посматривали на Мизерва, и он, в полной мере прочувствовав напряжение момента, заплетающимся языком пролепетал, что отказался от должности распределителя еще на корабле. Те, оценив рвение бывшего распределителя марок, взорвались криками радости и, подхватив Мизерва, пронесли его до ближайшего трактира, где устроили празднование этого замечательного события. На публике наш герой делал все, чего требовали настроения толпы, но, вернувшись домой, разразился сетованиями на мятежный народ. В любом случае, ему хватило благоразумия, чтобы раз и навсегда забыть об этой должности.
Бунтарские настроения быстро перекидывались от колонии к колонии. На очереди был Род-Айленд. Для начала тамошние жители выместили гнев на Королевском ВМФ, который все активнее следовал практике насильственной вербовки. Это злило население уже давно и, когда военный корабль «Мейдстоун» отправил в город очередной катер, чтобы осуществить грязное дело, на пирсе его уже поджидала толпа в 500 человек, которая быстро захватила и сожгла ненавистное плавсредство.
28 августа находчивые купцы в Ньюпорте, столице колонии, на примере Бостона организовали погромы домов лидеров местных роялистов (сторонников королевской власти) – Томаса Моффата и Мартина Говарда. Также зачинщики метили и в жилище отсутствующего в городе Огастеса Джонстона, местного распределителя гербовых марок. Последний, впрочем, пользовался некоторым авторитетом у населения, и его друзья уговорили толпу подождать, пообещав, что тот откажется от должности уже завтра.
Результат казался полностью достигнутым, но внезапно гнев толпы повернулся против ее же организаторов. Один из вожаков громил, английский моряк Джон Уэббер, попробовал поживиться за счет купцов, которые и были организаторами беспорядков. Степенные буржуа оскорбились – массы черни должны были грабить лишь тех, кто им не нравился. Недооценив авторитет Уэббера, они обратились с жалобой к местному шерифу, и тот, недолго думая, отправил его в трюм королевского судна, стоявшего в порту. На следующий день купцы в ужасе узнали, что дружки заключенного завели толпу, еще не исчерпавшую деструктивные порывы, и угрожают разгромом уже их домов и складов. Предприниматели, применив свои связи, заставили шерифа выпустить Уэббера.
Того проведенная в трюме ночь только распалила, и он выдал новую порцию угроз. Беспокойство за товары и имущество заставило купцов выплатить Уэбберу требуемые деньги и предложить перемирие от лица шерифа. Уэббер на следующее утро пообещал «уничтожить» уже трижды пожалевших обо всем зачинщиков погромов.
В этот момент в город вернулся Огастес Джонстон – расставшись с должностью распределителя марок, он все еще оставался генеральным атторнеем (прокурором) колонии. Будучи человеком смелым, теперь он злился и искал того, на ком мог бы эту злость выместить. К несчастью для Уэббера, кипящий Джонстон столкнулся с ним на главной площади города, где застал главного хулигана расхаживающим по улице с видом победившего бойцового петуха и выкрикивающим все новые и новые угрозы. Прокурор, недолго думая, отправил хулигана за решетку, тем самым завершив серию беспорядков.
Чаще всего должность распределителя марок получали степенные, состоявшиеся люди, и как только толпа угрожала нажитому имуществу, они быстро шли на попятную. Были и исключения, и тогда чиновник вцеплялся в источник своего будущего богатства мертвой хваткой. Так, в Нью-Провиденсе распределителя пытались закопать заживо за то, что он отказался уволиться. Тот упрямо лежал в гробу, испытывая, вероятно, самые неприятные минуты в своей жизни, когда над ним заколачивали крышку, и передумал, лишь услышав звук падающей на доски земли. К счастью для бедолаги, было еще не поздно.
Все эти демонстративные попрания основ имперской власти не могли пройти незамеченными в самой Англии, и бури в Парламенте разыгрывались как из-за ужесточения налогов в отношении колоний, так и из-за их возможной отмены. Ситуация была идеальной для усугубления хаоса – премьер-министр Гренвиль расстался с должностью еще 10 июля 1765 года, за два месяца до погромов и за три до вступления закона в силу. Новый глава правительства, лорд Рокингем, не мог похвастаться ни широкой поддержкой, ни опытом, ни каким-либо конкретным планом или хотя бы четкой линией политического поведения. К тому же, как раз в это время серьезно заболел король, и все решения в стране принимались с оглядкой на его вполне вероятную кончину.
Все это мешало упорядочить рассмотрение американского вопроса, и поэтому канву обсуждений определял лишь гнев за непослушание. Большинство парламентариев твердо настроились против уступок, полагая, что попустительство мятежным настроениям принесет больший вред, чем последствия ужесточения курса. В конце концов, в самой Англии более-менее регулярно вспыхивали бунты из-за налогов на сидр, и правительство вполне успешно их подавляло. Единственная проблема состояла в том, что мятежные английские города не находились за Атлантическим океаном, но Парламент такие мелочи не интересовали.
Пик обсуждений проблемы пришелся на декабрь. Пока Лондон готовился к Рождеству, достойные мужи в Парламенте спорили до хрипоты о вопросе, что же делать с непокорными колониями. Премьер-министр Рокингем не пылал желанием вплотную этим заниматься и уж тем более доводить все до военных операций за Атлантикой. Ему охотно вторили лондонские купцы, терявшие в случае прямой конфронтации с заокеанскими владениями огромные деньги. Но к тому времени ни Британия, ни остальной мир еще не вошли в эпоху, когда государствами всецело руководила экономическая целесообразность – в середине XVIII века правили все еще короли. Последних поддерживала руководствующаяся понятиями чести и самоуважения земельная аристократия, а события, что в мировом масштабе подорвут ее влияние, еще не прогремели, хоть и находились не за горами. При таком раскладе шансов серьезно повлиять на решение американского вопроса у купцов не имелось.
Рокингему удалось привлечь на свою сторону Уильяма Питта, который не утратил красноречия и все еще оставался национальным героем. Он произнес впечатляющую речь в защиту колоний, но это не помогло, так как основная часть парламентариев руководствовалась не харизмой Питта, а гневом и понятным желанием центра контролировать зависимые территории. Кроме того, герой былых времен чрезмерно увлекся в хвалебных одах колонистам. Речи в духе «Я рад, что Америка начала сопротивление против рабства и тирании» окончательно оттолкнули от него даже потенциальных сторонников.
Процессы в Парламенте шли, как всегда, медленно и неохотно, но для колонистов они обещали мало хорошего. В начале февраля 1766 в Лондоне утвердили ряд резолюций, в которых утверждалось, что Парламент имеет право облагать колонии любым налогами, которыми ему вздумается, восстания в Америке противозаконны, а пострадавшим от народных бунтов следует выплатить компенсацию из колониальных запасов.
Рокингемово нежелание вступать в прямую конфронтацию со своими же колониями мало что значило – каждое заседание медленно, но верно выбивало почву у него из-под ног. Тогда кабинет министров пригласил самого Бенджамина Франклина, человека уважаемого, дипломатичного и рационального. Тот, достойно встретив нападки со стороны антиколониально настроенной группы, возглавляемой Гренвилем, изящно ответил на все вопросы парламентариев и выступил с убедительной и логичной речью, которая перетянула симпатии части заседающих.
Но в сообществе рационально настроенных людей, четко осознающих свои интересы, никакие речи и никакая изящность слога не могут повлиять на результат. Последний, конечно, был не так однозначен – Акт о гербовом сборе был отменен подавляющим большинством голосов 4 марта 1766 года (будучи 18 марта одобренным королем). Никто, кроме принципиальных людей вроде Гренвиля, не собирался держаться за налог, который не получалось собирать. Намного важнее было принятие в тот же день Акта о верховенстве, документа, в котором официально закреплялось право Парламента делать с колониями все, что угодно. Рассудительные англичане действовали старыми методами – дать разбушевавшимся колонистам выпустить пар, после чего спокойно вернуться к тому, с чего все началось, чтобы в итоге добиться победы и подтвердить власть Парламента.
Все эти события заложили мину замедленного действия. С одной стороны, твердая и слепая решимость Лондона показать колониям их место в империи, с другой – маленькая победа последних в виде отмены Акта о гербовом сборе, придавшая американцам сил и уверенности.
Наполненность самих колоний разнообразными протестантскими религиозными сектами, стремившимися к обособленности, к «свободе», как нельзя лучше подготовила почву для бунтарских мыслей. Лондон как центр, стремящийся все контролировать, объединил против себя все эти разрозненные группы и сделал возможными события, произошедшие далее.
К Англии прочно и надолго приклеился ярлык «поработителей». Тема «рабства», как противоположности «свободы», надолго заняла прочное место в колониальной риторике. Вожаки американцев возвели локковский термин («рабы – это те, кто должен трудиться исключительно ради чужой выгоды») в абсолют, и очень удачно использовали его против Парламента, проводя недвусмысленную аналогию с «бесчестными» налогами и рабством.
Подобные эскапады были зачастую примитивны, нелогичны и низкопробны, но они отвечали интересам влиятельной части колониальной аудитории. Все эти лавочники, купцы, ремесленники и прочие представители среднего класса воспринимали попытку залезть в их карман гораздо серьезнее, чем эфемерные разговоры о природе вещей, и бурно поддерживали своих идеологических вожаков.
Колонии представляли особую среду – тут, за десять тысяч километров от центров Старого света, формировалось и опробовалось устройство Европы завтрашнего дня. Тут рос и практически окреп мир, где понятия аристократической чести, благородства и родословной не имели практически никакого значения – все это замещалось торговой смекалкой и экономическими связями. В этом новом мире положение в обществе определялось в первую очередь наличием собственности, и именно поэтому попытка метрополии сократить размеры этой собственности вызывала такой резкий и единодушный отпор.
Этот страх потери самого ценного, того, что делало, по мнению колонистов, человека человеком, трансформировался в фобию и в теории заговора. Банальное желание Парламента улучшить финансовое положение империи за счет североамериканских колоний трактовалось как осознанный и целенаправленный заговор против свободы, заговор, ставящий целью «навеки заковать весь народ Америки в рабские цепи». Некоторые искренне считали, что кабинет министров и Парламент покушались на свободу не только в зависимых и второстепенных колониях, но и в империи, а может, и во всем мире.
Как бы это ни было смешно сегодня, следует понимать, что подобные построения оказывали самое прямое влияние на мироощущение, риторику и действия колонистов, в немалой степени поспособствовав процессам, происходившим далее. Обстановка была накалена до такого предела, что, не отмени англичане Акт о гербовом сборе, то, кто знает, не началась бы революция уже в 1766 году. Впрочем, рационализм Парламента, голосовавшего за отмену, лишь отсрочил эту дату.
После отмены ненавистного Акта до колоний доходили лишь слухи и обрывки слухов, и лишь 2 мая 1766 года в одной из виргинских газет были опубликованы копии решения Парламента. Через пару недель эта радостная новость стала уже всеобщим достоянием и вызвала бурную радость населения, которое напивалось вдрызг, швыряло петарды и хлопушки, палило в воздух из ружей. В Нью-Йорке радостная, источающая пары алкоголя толпа совершила марш к британскому форту, дабы поздравить губернатора. Путь шествия радующихся горожан можно было вычислить по следу из выбитых окон и сорванных дверных колец. Легислатуры колоний не остались в стороне, выразив одобрение более подобающим способом в виде отправления королю благодарственных писем.
Как только схлынул этот порыв радости и веселья, стало ясно, что успокоением тут и не пахло. Американцы по-прежнему чутко следили за действиями Парламента, в котором не были представлены. Даже лондонские купцы, голосовавшие за отмену Акта о гербовом сборе, были лишь временными союзниками, которых в колониях недолюбливали. Они, например, поддержали Акт о верховенстве, подтверждавший право метрополии делать с колониями все, что ей вздумается. Мало того, прибывая в сами колонии, они считали американцев своими должниками за оказанную им услугу, что народной любви им не прибавляло.
Парламент тем временем решил, что взятая пауза вполне достаточна для выпуска пара, и продолжил двигаться к своей цели. Колониальная торговля велась достаточно оживленно и представляла идеальное поле для налоговых экспериментов. Так, Лондон реформировал пошлины на патоку, постановив, что теперь они будут сокращены до одного пенни на галлон, но облагаться будет и патока, ввозимая из британской Вест-Индии, а не только иностранная. Это вызывало определенный ропот, но пока что было терпимо и не уничтожало ощущение того, что с метрополией удастся договориться по-хорошему.
30 июля 1766 года премьер-министром стал Уильям Питт – теперь уже официально. Этот прославленный деятель страдал подагрой, которая временами сказывалась на его поведении. Основную роль в вопросе колониального налогообложения играл Чарльз Тауншенд, являвшийся канцлером казначейства. За непостоянство этот человек получил уничижительное прозвище «флюгер», однако в вопросах налогообложения он был вполне себе последователен, голосуя против колоний еще во времена Гренвиля.
В феврале 1767 года группировка, возглавляемая бывшим премьер-министром Рокингемом, смогла добиться уменьшения земельного налога в самой Англии, и теперь перед Тауншендом возникла необходимость найти еще полмиллиона фунтов. Казначей знал, в чей карман стоит запустить руку, и в марте разработал пакет предложений – следовало ввести новые пошлины на ввоз в колонии свинца, бумаги, краски и чая.
Помимо этого, он хотел учредить американское таможенное управление и, обязав колонии его содержать, наделить этот орган самым широким спектром полномочий, чтобы хитрые американцы не уклонялись от уплаты. Кроме того, Нью-Йорк отказывался исполнять Квартирьерский акт, согласно которому, правительство колоний было обязано размещать находящиеся у них военные части в капитальных постройках и снабжать их дровами, свечами, а также сидром или пивом. Тауншенд предлагал приостановить работу Нью-Йоркской ассамблеи, пока ее члены не выразили бы свою готовность эти условия соблюдать.
К концу июня парламентская волокита была завершена, и все три предложения получили форму законов. Все это спровоцировало волну недовольства в колониях, однако губернаторы уже знали, чем чреваты подобные решения Парламента, и держали милицию наготове, так что погромов не получилось. Процессы, все более отдаляющие колонии от империи, продолжали развиваться. Сам Тауншенд внезапно умер 4 сентября 1767 года, так и не узрев плодов своих деяний.
Протесты в колониях продолжали бурлить, и громче всего – в Бостоне. Губернатор Бернард, впрочем, оказался к этому готов. Так, таможенные комиссары из Англии умудрились прибыть на 5 ноября, в ночь Гая Фокса – время, когда беспорядки были более чем ожидаемы даже в спокойные времена. Собравшуюся заведенную толпу удалось сдержать, и все ограничилось чучелами, табличками и оскорбительными выкриками.
Эта способность справляться с нарастающими мятежными настроениями стремительно исчезала, как и авторитет Бернарда, с которым даже не посоветовался никто из купцов, подписавших в марте 1768 года соглашение против импорта британских товаров. Спустя пару недель, ночью 18 марта, в городе собралась гигантская толпа, праздновавшая годовщину отмены Акта о гербовом сборе. Комиссар Бёрч и уже имевший печальный опыт общения с разъяренным народом Томас Хатчинсон сочли за благо взять свои семьи и провести эту ночь в форте губернатора – на этот раз обошлось без серьезного ущерба, но все эти люди испытывали вполне объяснимый страх.
Прибывшие сравнительно недавно таможенные комиссары еще не успели в полной мере осознать, с чем имеют дело, и прилагали активные усилия к тому, чтобы разозлить колонистов еще основательнее. Особенно их раздражал Джон Хэнкок, один из крупнейших дельцов Бостона. Тот уже оскорбил их, не позволив подразделениям ополченцев, которыми он командовал, участвовать в приветственных мероприятиях в их честь. Мало того, он использовал свои связи, чтобы сорвать банкет, который губернатор Бернард готовил в честь выборов – в общем, искусно и старательно создавал атмосферу для разрушения имперских порядков.
В апреле комиссары попробовали нанести первый удар: люди Хэнкока силой удалили с его брига «Лидия» двух таможенных контролеров, что полезли в трюмы без разрешения капитана корабля. Действия таможенников шли в разрез с колониальными законами, но комиссары все равно обратились к генеральному атторнею (прокурору) с жалобой на Хэнкока и, разумеется, были отправлены восвояси за отсутствием состава преступления. Тогда они обратились в Министерство финансов империи, которое тоже было бессильно что-либо сделать.
Это лишь распалило таможенных комиссаров, и 10 июня они наложили арест еще на одно судно, принадлежавшее купцу – шлюп «Либерти». На этот раз англичане извлекли уроки из предыдущего случая и были абсолютно правы с точки зрения закона – Хэнкок погрузил на корабль ворвань и деготь, не оформив разрешение. С другой стороны, в Бостоне было принято вначале грузить и лишь потом готовить бумаги – так и быстрее, и точнее, и с этой позиции комиссары придрались исключительно к формальному поводу.
Как бы то ни было, отбуксировать арестованное судно из гавани оказалось не так просто – вокруг, как можно было догадаться, собралась толпа, и понадобились помощь британского военного корабля «Ромни», абордажная партия и нешуточная потасовка. Когда «Либерти» удалось вывести из порта, гнев собравшихся переключился на таможенных комиссаров, неблагоразумно оставшихся на берегу. Один из них скрылся в переулке, а другого избили – бедолага был спасен лишь по инициативе «группы джентльменов» из толпы, когда валялся на земле, покрытый синяками и залитый кровью.
К позднему вечеру толпа выросла до нескольких тысяч человек – все эти люди прочесывали улицы в поисках членов таможенной службы. Всех найденных жестоко избивали, параллельно громя их дома – впрочем, погромы ограничивалось выбитыми окнами. Как ни удивительно, никто не погиб, но таможенные комиссары сочли за благо перебраться на «Ромни» вместе с семьями – под защитой штыков и пушек флота жизнь вновь обретала какое-то постоянство.
Губернатор Бернард опасался за свою безопасность. Таможенные комиссары уже давно просили его затребовать регулярные войска для расквартирования в городе, но он отклонял эти просьбы, не желая признавать, что окончательно потерял всякую власть и авторитет.
Теперь губернатор понимал, что положение станет еще хуже, если он выполнит распоряжение государственного секретаря по делам колоний. Незадолго до новых бунтов городской совет Бостона одобрил циркулярное письмо, разосланное в легислатуры других колоний. Оно не содержало ничего нового – стандартное для тех времен несогласие с правом Парламента облагать колонии налогами, предложения собраться и защитить свою позицию вместе, но в министерстве его восприняли как опасный прецедент и требовали от Бернарда или добиться от легислатуры признания письма недействительным, или распустить ее.
Члены легислатуры не испытывали симпатий к губернатору, к тому же, резкая смена политического курса сделала бы их отличными мишенями для погромщиков. Бернард трижды убеждал совет проголосовать, но результаты голосования 30 июня оказались неутешительными – 92 голоса «против» и 17 «за». Тогда губернатор распустил легислатуру, дав активно разжигающим волнения «Сынам свободы» еще одну тему для обсуждений.
Ситуация ухудшалась, и Бернард все же запросил помощь армии, получив подтверждение 27 августа. Губернатор понимал, как ему казалось, деликатность ситуации и 9 сентября официально предупредил об этом весь город, чтобы неожиданное прибытие войск не создало прецедента для бунтов (хотя именно внезапное появление солдат со штыками сконфузило бы любого мятежника в гораздо большей степени). Это заявление было использовано «Сынами свободы», которые тотчас же усилили пропаганду в других городах Массачусетса, наказывая губернатора за необдуманные поступки.
Распущенная легислатура тоже не сидела сложа руки – 22 сентября ее членами было инициировано общее собрание городов, где колонисты собирались обсудить сложившуюся ситуацию. Бостонцы принесли на собрание 400 ружей и выставили их на всеобщее обозрение, но этот съезд не породил ничего революционного, ограничившись петицией к губернатору с призывом вновь созвать легислатуру, где можно будет все обсудить. Однако Бернард ожидал приближение кораблей с солдатами и с каждым днем становился все наглее. Отказавшись даже рассматривать петицию, он в небольшой записке намекнул собравшимся, что желал бы видеть их разъехавшимися по домам, и грозил уголовным преследованием тем, кто будет медлить.
Через день в Бостоне пришвартовались транспорты с армейскими частями, прибывшими из Галифакса. Сутки спустя прибыла вторая партия, сопровождаемая эскортом из военных кораблей. Первого октября все прибывшие подразделения уже были в городе. Солдаты бодро разгружали военный скарб, офицеры спокойно контролировали ход работ. Жители Бостона несколько присмирели, хотя «Сыны свободы», члены распущенного городского собрания и купцы вовсе не собирались забыть про сопротивление. Двойственные чувства были только у Бернарда – миновав критический период своего пребывания на посту губернатора Массачусетса, он испытывал немалое облегчение, в то же время осознавая далеко идущие последствия происходящих событий.
«Будущего для королевского правительства в этой колонии нет», – записал он в дневнике менее чем за год до снятия со своего поста, которое произойдет 1 августа 1769 года.
Источник — https://dzen.ru/a/ZUprEtaS2BtrVo2d
