«Первопрестольные игры в крокет». Глава первая. Первый акт многоактной пьесы.

Суббота. В лето 7434 — го года,* месяца октября в 18 — й день (18 — е октября 1925 — го года). Седмица 21 — я по Пятидесятнице, Глас третий.
Москва. Глебовская плотина.

Черт его знает, как он очутился здесь, в октябрьский вечер, у Глебовской плотины, на лавочке, под одиноким тусклым фонарем. По Яузе катились волны, с утробным хлюпаньем бились об опоры моста, о гранит набережной и пенными языками распластывались под стенами Глебовской плотины. Кругом не было ни одного путника. Он стоял, опустив голову, лицо его охолодело. Он стал теребить на переносице крупную, с ягодину, бородавку, и чувствовал, как у виска, заросшего серым кудрявым пухом, попрыгивал мелкий тик. Он начал набивать трубку, глядя в сторону остановившимся взглядом, так что половина табака у из — под вслепую двигавшихся пальцев сыпалась на асфальт.

Он чиркнул спичкой и чахлый огонек взметнулся возле трубки. Вдохнул едкий, пахучий крепкий табачный дым и свежий ночной воздух.
Память услужливо напомнила ему о том дне, когда он, Борис Вейсброд, врач на русской военной службе, пережил шок. Самый настоящий шок. Это было в тот самый день, когда его полк вышел к развалинам Гусятина — города, расположенного на самой границе между Польской Галицией и Россией, разделенного рекой Збруч на две части: польскую и русскую.
Он всегда думал, что описание разрушения храма сильно преувеличено, когда читал книгу плача Иеремии. Но при виде того, что в Гусятине сделали с хасидским храмом поляки, он без труда представил себе, что должны были сделать с Иерусалимом римляне около двух тысяч лет назад. Тяжелые орудия поляков, установленные на окраине городка, вместо того, чтобы разносить австрийские позиции, внезапно стали бить по Гусятину. Поляки разрушили каждый еврейский дом, пощадив лишь жилища своих соплеменников, и здание католического костела, они изгнали все еврейское население вплоть до последнего калеки. Вейсброд хорошо помнил, как евреи, с воплями и плачем перебирались на русскую сторону, в русский Гусятин, где православные воины разбили для них полевые палатки, поставили полевые кухни и кормили даром, устроили санитарную обработку и медицинский осмотр. Он помнил, как русские подпоручики и поручики, отчего — то смущаясь и краснея, отдавали ошеломленным хасидам свои шелковые и батистовые рубашки, теплые одеяла, мыло, папиросы, деньги…
Когда же к границе прихлынули отступающие польские войска, со всех сторон теснимые австрийцами и немцами, русские, православные, встали стеной — польских жолнежей пропускали неохотно, без всякого оружия (отбирали даже сабли у бравых польских хорунжих и ротмистров, не обращая никакого внимания на их причитания и возмущенные речи про шляхетскую честь, либо отвечая брезгливо, негромкой бранью сквозь зубы).
…А потом…Потом был получен приказ перейти границу…И русские войска проходили через разрушенный, просто так разрушенный поляками, и сгоревший пограничный Гусятин, проходили дальше, на запад, и на грязной дороге, обсаженной оголенными мокрыми березами, то тут, то там, на порогах разбитых халуп, с проломленными крышами и торчащими стропилами, лежали навзничь трупы убитых евреев, бродили промеж них не старые еще женщины, сидели в осенней грязи старухи, не отрываясь, пристальными глазами, в которых горели искры безумия, напряженно, с нечеловеческой тоской, смотрели на тела. Они даже не поднимали головы, не смотрели на проходившие войска. Освещенные багровым светом осенней зари старухи эти казались олицетворением того горя, которое война принесла людям.
А войска шли, войска проходили через Кругулец — ухоженный польский фольварк, не останавливаясь, почти сплошной, извивающейся гусеницей лентой. Жители фольварка с фарфоровыми радушными улыбками на лицах, то и дело выносили к дороге крынки молока, нарезанный аккуратными ломтиками хлеб, огурцы, луковицы, наливали молоко в глиняные кружки, совали хлеб и улыбчиво рвали из рук мятые рубли и трехрублевки, сыпали в подолы и карманы мелочевку. А рядом, это очень хорошо помнил Борис Вейсброд, вился лохматый, добродушный хозяйский пес, доверчиво ластился и, незлобно полаивая, усердно вилял хвостом…
На закате дня, владелец аккуратного польского фольварка, посмеиваясь чему — то своему, вздернул, прямо на глазах проходящих мимо войск, в леске, начинавшемся сразу за фольварком, своего годовалого кобеля…Казнил из — за того, что не мог научить пса злобе…Русские войска шли через приграничный польский фольварк, шли бесконечной лентой, а на суку, в леске, уже облепленный роем жирных, синих мух, висел добрый барбос…
Ночью, проходящие через фольварк, казаки спалили аккуратный хуторок. Возле повешенного пса качался теперь хозяин фольварка…Это хорошо помнил Борис Вейсброд…А к чему он это вдруг вспомнил? Про повешенного пса, к чему он теперь вспомнил?
-Я не хочу заниматься политическими интригами. — сказал он сам себе, негромко, едва ли не шепотом. — Политика меня не интересует. Но коготок увяз — тут уж всей птичке пропасть. Мне предложили невозможное, и я, еврейский дурак, согласился, хотя так хотел удержаться от опрометчивого шага…Франки посулили. А франк пьяный** теперь…Так почему же я ввязался? Из — за франков? Как я ввязался? А вот так — я дезертир. Дезертир. Бессмысленность и случайность национальных или расовых разграничений я никогда не соглашусь отстаивать в какой бы то ни было форме, в каких бы то ни было целях; в предстоящих войнах я — заведомый дезертир. Курьерские поезда, аэропланы, телефон, телеграф, радио, собственные корреспонденты газет, — соединили Париж, Лондон, Нью — Йорк, Москву, Берлин, Токио знаками равенства. Фасады домов, профили улиц, памятники на площадях, языки, форма правления, — еще отличны друг от друга, но для меня эти отличия — только разнообразные инструменты, обогащающие единый мировой оркестр. Меня не удивляет, что француз может полюбить гречанку, а негр — рязанскую бабу. Слово «родина» для меня, оказывается, является звуком, не дающим эха, предметом без светотени, определением без образа. Так почему же я вдруг, ни с того, ни с сего, вспомнил о повешенном псе? А не потому ли, что я суетный, суетливый? Что уже сегодня я нервно соображаю, что меня ждет послезавтра, ибо никогда не забываю русскую присказку: «Карай кого попало, за дело и без дела»?
-Дозвольте прикурить! — сказала женщина в серых, очень гулких туфельках, остановившись перед ним.
Она явилась из ниоткуда. Папироса в ее губах крутилась будто прикушенный червяк. Нагнувшись прикурить, она зацепилась взглядом за его глаза, потащила их словно крючком. Протянувшая спичку рука дрогнула, — и женщина с довольством удачливого охотника усмехнулась косенькими углами рта.
-Прикурите! — ответил он нагловато, чтобы скрыть волнение, какое всегда, вероятно, овладевает мужчиной в присутствии незнакомой, но доступной женщины. И вдруг подумал с досадой: «Вот сволочь! Руки дрожат…».
-В одиночестве скучаете? — прищуриваясь, спросила женщина и хозяйственно, словно уже дождалась ответа, присела рядом.
Вейсброд искоса взглянул на соседку. Она была определенно красива той неправильной красотой, которая зовет за собой и заставляет людей на улицах оборачиваться вслед. Легкость в походке, в дыхании, в жестах. Лицо матовой смуглости, неверные вспыхивающие глаза, горячая удлиненная рука, высокий подъем сухих породистых ног…На матово — бледном лице, с тонкой линией овала, резко выделялись большие карие глаза и, подведенные кармином сильно чувственные губы. Темно — рыжеватые волосы, быть может, подкрашенные, обрамляли лоб из — под полей большой шляпы. Все это, обтянутое в крупную сетку вуалетки под цвет волос, было изящно и необыденно. Из — под вуалетки, по углам скошенных губ свисала большая, застывшая в какой — то раз навсегда запомнившейся печали улыбка. И если бы не эта непомерная, не шедшая к ее простенькому, профессионально — задорному лицу улыбка — ей можно было бы дать лет двадцать пять.
-О чем думаете?
О чем он думал? О многом. Ему давно не приходилось сидеть так близко с проституткой. И от того ли, что мысли его были взбудоражены, и она, подсевшая, казалась женщиной, такой же, как все, или от того, что она была новой, — она была заманчивой и желанной, как любая новая женщина. Она коснулась его ноги туфелькой, но он не отодвинул ноги, сидел молча, не зная, что ей сказать, и от того робея. И тогда женщина, улавливая эту робость, и по этой робости догадываясь, что раньше он не имел дела с проститутками, или давно не имел дела с проститутками, а может быть, совсем не знает женщин, и сама загораясь темным, злорадным любопытством проститутки к «невинненькому», сказала приглушенно, но очень раздельно и настойчиво:
-Пойдемте, что ль! Что ж так сидеть!
-А куда? — спросил Борис Вейсброд, окончательно теряясь.
-Да чего ж куда? Недалеко, в кустики — тихо засмеялась женщина, и добавила построже, — три рубля…
От этих слов ее о деньгах он смутился. Но сейчас же колыхнулось опасение, что она уйдет, подумает, что у него нет денег, и засмеется. И она, действительно, улыбнулась, — в этой улыбке было презрение проститутки к мужчине, у которого нет денег. Тогда он заторопился, сказал с деланным равнодушием:
-Ну, что ж, идемте! Ласки захотелось. Не видел ее давно.
Но теперь тянула женщина, догадавшаяся, что он уже не уйдет. Словно заговорило в ней самолюбие женщины, обиженное тем, что он легко согласился, и она сказала:
-Деньги вперед!
Вейсброд с покорностью полез в карман, нащупал пачку серебра, обернутую в столбик, шелестнул ассигнациями, но, взявшись за деньги, с отчаянием подумал, что лучше сейчас же уйти, взять таксомотор, сесть в автомобиль и уехать к себе домой, наТверскую.
-А вот сюда под фонарь, — сказала женщина, — тут виднее…
Они вместе встали под фонарь, он достал серебро, стал отсчитывать пятиалтынные*** в протянутую ладонь женщины, — она неотступными глазами следила за монетами, холодно ложившимися в ее руку.
-Полтора? — спросил он.
-Полтора, — подтвердила проститутка, шевельнув рукой.
Рука женщины несколько разочаровала его — плебейская, красноватая рука, с короткими невыразительными пальцами.
-Ну, вот три… — сказал он, отсчитав вторую половину.
-Идите теперь за мной… Тут городовой давеча следил…, а как сверну в кустики, так вы и заворачивайте… — она испытующе посмотрела на него, и глаза ее в желтеньком свете уличного фонаря сверкнули обманывающе, словно она раздумывала, — закричит ли новенький, если она даст тягу?
-Хорошо…Идите, я за вами…
Вейсброд подумал, что совершает мерзость, покупает тело незнакомой женщины для удовлетворения своих потребностей. Подумав так, он на мгновение остановился, ухватившись за лавку. Но опьяняющее настроение с новой силой толкнуло его вперед. Женщина остановилась и поманила его пальцем. Он подошел ближе, уже не боясь, что она уйдет, спросил в тон ей — тихим, срывающимся баском:
-Сюда, что ли?
-Сюда… Сюда… да тише! Не оступитесь.
-Погоди! — он вдруг остановился, часто задышал. — Погоди! Чего в кустах — то? Не могу в кустах. Нескладно выходит. Комнаты нет?
-Откуда? В гостиницу не пускают, а ко мне нельзя.
-Тогда идем…
Она взглянула ему прямо в глаза, и еле заметная ироничная, как ему померещилось, улыбка проплыла по ее губам. Ее разделенные под вязаным платьем, прямо вперед торчащие, небольшие острые груди, вздрогнули. Он робко зашарил по ее платью, руки предательски задрожали, наткнувшись на упругую, почти девичью грудь, на неровный катышек ее соска.
-Смелей, смелей! — глаза ее поблескивали, рот улыбался.
-Может быть, вы сами? Я всегда стараюсь относиться к женщинам корректно. — хрипло сказал он.
Он оттолкнула его руку, рассмеявшись.
-Если начистоту… — сказал он с интонацией, словно собирался поведать проститутке некую тайну. — Мне вы казались более искушенной, что ли…Более…
-Развратной?
-Нет, скорее, изощренной.
Женщина смиренно опустила глаза, пытаясь, наверное, представить, куда он клонит.
-В номерах почище. — сказала проститутка. — Но и тариф другой.

Он сунул ей в руку смятый трехрублевый билет и почувствовал, как его член напрягся и уперся в брюки. Женщина сразу заметила это, быстрым движением расстегнула его брюки. Его красное естество выскочило наружу.
-Обрезанный? — вдруг спросила она и сжала накрашенные губы.
-А что? — озлился он. — Необрезанным дешевле выходит? Работай лучше и почувствуй разницу, как говорилось в одной навязчивой рекламе, которую крутили по радио. Смелей, смелей!
Глаза его поблескивали, рот улыбался. Проститутка мгновенно соскочила вниз, попыталась расстегнуть ремень на брюках.
-Сыро. — сказала женщина вдруг.
-Очень сыро. — тяжело дыша, сказал он и осторожно приподнял ее голову. — В жизни всегда должно быть немного дождливой погоды. Пусть за воротник покапает.
Он захотел облизать пересохшие губы, но во рту было сухо. Он ощутил всю прелесть этой женщины. Шея, лицо…Бесовски хороша… Она возбуждала его сексуальную тоску, жажду ласки.
-А чувствуете, как пахнет? Я ужасно люблю вот такой мелкий дождь. Как должно быть сейчас хорошо в лесу… — она улыбалась так, будто знала что — то такое, чего не знал никто на белом свете, но при этом глаза ее не отвечали улыбке. В них постоянно было беспокойство; иногда они желтели и сразу становились злыми.
-Дитя природы? — усмехнулся Вейсброд, подтягивая и застегивая брюки. — Пушкинская Татьяна с поправкой на современность и с «желтым билетом»****?
-Не нравится?
-Нравится. Я ожидал худшего. — ответил он. — Увидеть здесь, в этот час, золотой лотос,***** я не надеялся…И как вас угораздило заняться проституцией?
-Чем задаром отдаваться мужикам и быть посудомойкой, лучше делать это за деньги и стать проституткой. — Кажется, стало холодать, вы не против пройтись?
-Нет, только рад.
-Давайте пройдем, ну хоть немножечко? — неожиданно, умоляюще, сказала она, и в голосе ее определенно почувствовался крик души.
-Она ему встретилась, а он ей попался… — пробурчал он под нос.
-Что?
-Ничего. К слову просто.
-Давайте, кавалер, отойдем подальше, в парк…
Он искренне обрадовался возможности разогреть ноги.
-Выпить бы чего, — вдруг сказал Вейсброд, — без дринка, ****** чую, любовь у нас не пойдет. Настроение таково, что я готов на какую угодно шалость, но мне не везет сегодня адски.
-Есть и выпить. Есть коньяк. Коньяк неплохой, кстати.
«Вот, женщины, как же они изобретательны», — восторженно подумал Вейсброд.
-Только чур — всяк знай меру. Или чувство такта. — сказала проститутка и отвела взгляд. — Мера есть особенность, или характеристика воздействия одного человека на другого…
-Ишь ты! Это прямо демонстрация какая — то!
-Есть такая немецкая поговорка: «Май жизни цветет однажды, и больше никогда».
-Точно она звучит так: «Жизни май цветет один раз и не больше». Цитата из поэмы «Resignation» Фридриха Шиллера. Может, вы еще и иностранными языками в совершенстве владеете?
-Недавно заполняя анкету для биржи труда на вопрос: «Каким языком владеете, кроме русского?», я ответила: «английским, немецким, французским и литовским». — ответила проститутка с вызовом. — Пока что иностранные языки мне не понадобились.
Проститутка хихикнула по — птичьи, будто пискнула, и — не оглядываясь, как бы не сомневаясь больше в клиенте, двинулась вперед. И Вейсброд покорно пошел за ней. Вытянув вперед руки, он провалился за женщиной в темноту парка.
-Да где же вы пропали? Идите сюда…
-Куда же сюда? — обиженно спросил он, раздражаясь.
-Идите скорей… неравно помешает кто…

В лето 7434 — го года* — то есть «по старому счету» — счет годов по новому европейскому стилю («От Рождества Христова») был полуофициально введен в России с 1680 — го года. Старый счет времени велся от мифического «сотворения мира», которое якобы произошло в 5508 — м году до н.э.

франк пьяный** — речь идет о колебаниях курса французского франка.

пятиалтынные*** — Алтын — счетно — денежная единица, монета, равная трем копейкам. Пятиалтынный — пятнадцать копеек.

с «желтым билетом»**** — «Желтый билет» — документ, выдававшийся в России проституткам взамен паспорта. Официальное название — заменительный билет. Желтый билет давал женщине право легально заниматься проституцией, работая в борделе. К заменительному билету прилагался медицинский билет, где ставились отметки о медицинском осмотре и уплате государственной пошлины.

Увидеть здесь, в этот час, золотой лотос,***** я не надеялся… — по буддийским представлениям, золотой лотос — аксессуар рая.

без дринка****** — drink (англ.) — пить, испить, выпивать, выпить. Дринк — это стандартная порция алкоголя в любом напитке, который содержит около 14 граммов чистого алкоголя (около 0,6 жидких унций или 1,2 столовые ложки).

Суббота. В лето 7434 — го года, месяца октября в 18 — й день (18 — е октября 1925 — го года). Седмица 21 — я по Пятидесятнице, Глас третий.
Москва. Сокольники.

…В субботу, утром, простой малый Михаил, сапожник, поднявшись на два часа позднее, чем обыкновенно, начистил ботинки, набросил на плечи пиджак, нахлобучил на голову чистенькую кепку, повязал свою шею искристым самовязом. Ему хотелось, чтобы голубая полоска обязательно была наверху узла, чтобы ее все видели, но полоса упорно пряталась. Он завязывал, развязывал галстук, разглаживая его, снова завязывал то одинарным, то двойным узлом, и вдруг, как яркая гусеница, сверкнула и вытянулась поверх узла узкая голубая полоска. Получилось! Дело за малым: он пересчитал в кошельке заветные шесть рублей с мелочью, и отправился на прогулку. Празднично настроенный юноша устремился на товарную станцию Московско — Казанской железной дороги, и по дороге встретил веселую компанию знакомых ребят, обсуждавших последний футбольный матч «Униона» и «Сокола»:
-Увлекательное зрелище! Два наших края пасутся в офсайде, как телки, беки норовят схватить мяч руками, а центровая тройка митингует у ворот…
-Батя мой, шатаясь, ушел со стадиона. Его бил озноб. Четыре — ноль от «Униона»! Не видать нам Кубок Фульда!
-Ленсманов с хорошим бегом нет…
-Но это же какие — то богадельщики… Я наживу с нашей командой неврастению. Вот если бы…
-Я слыхал, что накануне матча наш иркутский хавбек категорически отказался играть, требуя прибавки зарплаты и выплаты разницы…
-Здорово, бояре! — сказал Михаил весело, подходя к ребятам и девушкам, здороваясь, нещадно тискал всем пальцы. — Моя душа жаждет влаги.
Ему представили краснощекую, кокетливую Тамару, конторщицу с сортировочной станции, с прической «Dutch bob»,* в девичьем полупальто и в туфельках. Не в калошах, и то ладно. Давеча одна такая. Катька Лыткина, вырядилась в новые калоши: блестят, говорит — то, хорошо, — как зеркало. В них даже, говорит, глядеться можно: сняла калошу, поднесла к лицу — и гляделась. Правда, гляделась она, да кончик носа немного и запачкала пылью. А девки видели, да не сказали нарочно. Ребята и теперь над ней смеются. Ну, да эта, видно, не дура, не Катька Лыткина — близко к лицу калошу не поднесет…
Мамзеля местная, живет на Сокольничьем шоссе. Михаил знал, отец у нее богатый: длинный жердяга, голова клином, глаза рысьи, узенькие, хитрые; весь рыжий и лицо, веснушками усыпанное, и борода, и волосы рыжие. Зимой — валенки рыжие, а летом — сапоги такие же, шуба лисья. Язва. Хитрый. Ах, хороша девка, шило, хохотушка! Ей бы все смеяться, дурашливой. Симпатичная девица. Года самые подходящие. Лицо круглое, с румянцем во всю щеку, — не поддельный, видать материнский. Волосы светлые, густые, с отливом золотца, на лбу ободком, челкой спустились. Сама тоненькая девица, но, видать, развитая «во всех отношениях». на редкость хорошенькая. Она следила за собой, имела подтянутую фигуру и белоснежную улыбку. И челку. Какую — то особую миловидность, даже красоту эта челка придает. Видишь Тамару, — красивая такая, а почему — не объяснишь. Смотришь с ног — так себе, а взглянешь на голову, остановятся глаза на челке, — другая, красивая. И глаза прилипали.
-Бюристка?
-Нет.
-Красильщица?
-Нет.
-Диспетчерша, что ли?
-Не диспетчер,** а конторщица. На фабрике Швабе работаю. Где зал с бассейном, знаешь?
-А — а… — Михаил про фабрику «Акционерное Общество Ф. Швабе»,*** элегантный конструктивистский комплекс, выстроенный напротив чулочно — носочной фабрики «Колор», конечно же, слыхивал. У самого в комнате ходики этой фирмы имелись, на стенке висели…И про фабричный бассейн, а на втором этаже спортзал, тоже слыхивал — соединялись они люком, чтобы прямо из спортзала можно было попасть в воду… Только не работал бассейн из — за сущих мелочей — в районе том не было ни водопровода, ни канализации…
…Небось, в ящике под кроватью у нее девичьи принадлежности, и платье висит на стене, тщательно обернутое простыней.
Он решительно потряс руку новой знакомой, и они уже вместе отправились к трамвайному кругу на площади Сокольнической заставы, а оттуда — в Сокольничью рощу, к Фонтанному павильону.

Времяпрепровождение здесь, в Сокольниках, было лишено какой — либо цели. Девушки расхаживали звеньями в три — четыре или в пять — шесть человек, и на руках у шагающих за ними ребят гордо, как трепещущие лебеди, пели гитары, двухрядки, балалайки и мандолины. Визгливо и надсаженно вторили треньканью мандолин и гитар, пронзительному реву двухрядок голоса ребят и подпевающих девушек. Время от времени они визжали от шуток и легкомысленных намеков. Девушки были разряжены и разодеты в лучшее. Шелковые чулки цвета «загара» и «беж», «цинкового» и «тельного», с яркой стрелкой, крикливо лоснились на девичьих ногах. Модные «молочные» туфли без каблуков, эффектные, кокетливые джемпера, платья и короткие прически «фокстрот», пудра, одеколон, кармин, белила, подведенные брови являлись важнейшей принадлежностью их внешности на прогулке. От девушек не отставали и ребята. Они также изощрялись в неуместном щегольстве. Надевали новые с «иголочки» черные костюмы, пиджаки с «обхваткой», с манжетами, остроносые желтые туфли, цветные или полосатые носки, хрустящее белье и модные клетчатые английские кэпи с Петровки, из магазина Бирюкова, с форсом — с огромным прямоугольным козырьком, кашне «а ля апаш». Молодежь тискалась в тесной человеческой массе и чихала от пыли, взметаемой собственными ногами, бестолково шлялась и орала.

Михаил принялся делать то, что делали все; он заставлял хохотать свою спутницу, щедрой рукой сыпал на ее ладонь семечки и даже сбегал в буфет за шоколадом. Тамара все больше и больше приходила в восторг от своего ухажера. Она поддерживала разговор, делала комплименты, смеялась и как бы невзначай дотрагивалась плеча Михаила, делая вид, что снимает с него пылинки. Он же поглядывал на нее с нежным упреком, рассматривал ее сформировавшееся тело и думал: «Бормочи, бормочи, притворяйся девочкой, а я знаю, что твое воодушевление только поможет мне. Ну, Мишка, теперь, не зевай!».
Октябрьский день выдался удачным для середины осени в Москве. Солнце пригревало. Желтые листья, кое — где уцелевшие на ветках деревьев, встрепенулись. Чуть приободрилась пожухлая трава. Ощущения были такие, что вдруг все еще могло вернуться, снова настало бы лето, а зиме на Москве не бывать. Но после обеда, часов с трех дня запахло дождем, а к вечеру с неба противно и меленько закапало. День угас серо и холодно, наступил вечер.
Осенний ветерок лениво приподнимал тенты торговых палаток. У круглого Фонтанного павильона мелькали загорелые тела, слышался звонкий говор. Слышались отдаленные звуки вальса — это на «веранде танца», за Питомником, завели патефон с усилителем.
«В вихре вальса все плывет,
Весь огромный небосвод…»
Тамара подскочила, глаза ее заблестели:
-Идем! Довольно без толку таскаться по парку и нюни распускать! Танцуем?
Они взялись за руки и побежали на веранду. По дороге Тамара мурлыкала: «Твоя песня чарует…». В перерывах между танцами они болтали обо всем: о знакомых, о волейболе, о погоде, о танцах…
-Танцуешь неплохо. — заметил Михаил. — Сама научилась?
-Нет, подруги поднатаскали…Знаешь, за больницей Бахрушина бывают специальные показы танцев мастерами. Или бывают конкурсы. Так вот там мы и схватываем хорошенькие па. Смеху сколько было, когда училась!
-Все бы тебе танцевать…
-Танцевать — хорошо. Но лучше всего — это хорошо жить. Просто хорошо жить, и чтобы тебя любили, и не скучать, и чтобы было все, что нужно. И хорошие платья, и туфли, и театр, и так далее.
-Стой, а работа?
-Ну, можно и немножко работать.
Она смеялась, но в смехе ее уже не чувствовалось непосредственности.
-Все же неважно здесь, — сказала Тамара. — Патефон! Гораздо лучше, когда на площадке джаз. Вот у Бахрушинской больницы — одно удовольствие! «Дружбу» и «Расставание» играют. Классически. А как там «Кукараччу» играют!
-А по — моему, все равно — что джаз, что патефон.
-Ну, много ты понимаешь! На всех хороших верандах всегда играют оркестры. Притом там комбинированное освещение: то красный свет, то зеленый, то еще какой — нибудь. Получается уютность…А патефон…Что патефон? Был у нас дома патефон, берлинский, «Виктрола». По десять раз подряд вертела на нем «Сумасшедшую девушку», «До колен» или «Черную страсть». «Виктрола» гремела до рассвета. В конце концов я устала. Я попросту взяла и разбила берлинские пластинки! Патефон же отныне украшает кухню.
-Все равно, не вижу разницы.
-Во — первых, не смотри так пристально в глаза собеседнику при разговоре: собеседнику делается неловко. Смотри лучше всего в какую — нибудь точку на лице, а в глаза заглядывай лишь изредка. А, во — вторых, неужели тебе нужно доказывать, что джаз лучше патефона?!
Стемнело, толпа разбрелась, в тень деревьев скрывались пары, и простой малый Михаил (он делал все то, что делали другие) пригласил знакомую в ближайший клуб, что за церковью святого Тихона! Там сегодня пинг — понг или гимнастика. Или диспут на тему полового вопроса… Тамара сделала «фи». В клубе, наверное, и сыро и галдеж нестерпимый. И хулиганья полно; давеча вот, взяли где — то щуку, настоящую, вполне себе живую, да и пустили в аквариум, в клубе. А она, представьте, съела всех рыбок! Форменный переполох. В клубе подняли целую бучу: «Хулиганство! Порча имущества!», околоточного вызывали…Тогда он предложил в синематограф. На фильму «Роковая месть». Но Тамара не согласилась. «Роковую месть» она уже видела, притом синематограф был далеко. Михаил настаивал: картина всегда строится на любви и разных увлечениях; кино для того и создано, чтобы дочиста любовь показывать и освещать разнообразие жизни. Такую картину следует смотреть несколько раз, чтобы уяснить ее драгоценный смысл, и синематограф уже не так далеко, и что значит дорога для той, кто шествует под его охраной? Это живая школа, где бы еще увидеть французов, англичан, арабов, кроме кино?! Может, тогда, например, «Багдадский вор»? Ах, какая красивая выдумка! Хотя и знаешь, что неправда, а все же очень красиво. Но Тамара урезонила: в любой деревенской сказке больше фантазии, чем в «Багдадском воре». А вот в пятницу так вместо одной картины другую стали показывать. Деньги сорвать сорвали, а надули, черти, здорово. Он был очень доволен своей затеей пойти в хорошую киношку и по — настоящему отдохнуть в выдавшийся свободный вечер. И они пошли в синематограф. В парке был хороший кинотеатр — «Тиволи». При нем был сад — ресторан, прекрасное фойе, где было и радио, и шахматный кружок, и уголок газет и журналов.
У темного прямоугольного проема — открытого входа в киношку, хохотали девицы в пестрых платьях. Смех их был светлым и непринужденным. Пожилые дамы сидели на скамейках, лаяли собаки. Пахло сырой бумагой, старыми окурками и апельсиновыми корками.
Возле кассы стояла жизнерадостная парочка. Если приглядеться к ней, то непременно можно подметить, что парень был одет неважно: брюки его на коленях вытянуты, суконная куртка застегнута доверху, и не выглядывает из — под нее белый воротничок. А девушка — как раз наоборот. Из — под светло — серого трикотажного жакета с французскими пуговками выглядывает у нее кружевная кофточка, толковая юбчонка на ней с длинными хвостами, на чулках — живописные стрелки, туфли — белые с синим резиновым ободочком.
Тихий парень безразличным движением достал трехрублевку. Она мило взглянула на него. Парень в вытянутых брюках приблизился к кассе и просунул в окошко трешку.
-Я куплю, Милочка, — сказал он душевным голосом.
Выяснилось, что идет бытовая картина «Окраина», а после нее начнется «Под крышами Парижа». Но Михаилу, собственно, было все едино. Цель похода — отдых. С дальнейшими «последствиями». Они осмотрели стены, потолок, люстры в синематографе. Как будто оба смотрели на все такое впервые. Михаил впивался в витрины очередных картин, а Тамара стояла у зеркала то и дело охорашивалась, будто весною птица. Тоже чистосердечно обрадовалась сверкающей чистоте и теплому, прекрасному уюту. Освещенное до блеска фойе, напоминало пышную ярмарочную карусель. Парами, тройками и больше ходила кругом разряженная публика, растворяя в воздухе пудру, одеколон, духи. Михаил взял девушку под руку и они тоже завертелись в общем кругу. Потом походили в фойе, потрогали шахматы, полистали газеты и журналы и опять закружились в людском потоке.
Они не заметили, как пролетело время. Даже как будто еще и не нагулялись в фойе, а уж и в зал пригласили. Они с удовольствием заняли свои места. Свет погашен. Экран открыт. Чуть шелестящий мотор пущен. Рояль невидимо играет в углу. На экране загорелись надписи. Михаил неожиданно раскрыл перед девушкой коробку леденцов. Тамара, стихнув, смотрела фильму внимательно.
После фильмы они пошли к Оленьим прудам, и простой малый Михаил буквально выпрыгивал из штанов, в надежде произвести на девушку впечатление. Вел себя изумительно, шел нарочито плавно, немного сутулясь из желания быть более модным. Свободной рукой плавно и красиво размахивал, как поэт, и переставал жестикулировать только тогда, когда тайно от девицы заправлял под костюмом выбившуюся сорочку. И в это время нужно было видеть его лицо, чтоб понять все огорчение, какое доставляло ему это занятие. Шли они очень шагисто, не один раз на ходу наталкивались на прохожих. Из десятка мест слышались бессвязные отрывки «цыганочки», «страданья» или «мы на лодочке» и «ламца — дрицы». Изредка, вместо припевки, чьи — то голоса отчеканивали самые откровенные площадные ругательства, семиэтажная брань, слышались перебранки и ссоры:
-Эй, ты, карамель копеечная, подходи, не бойся!
-Хах — халь какой, подумаешь!
-Сама вались… барахло!
-Твою — то душу мать! Старьем, что ли торгуешь?
-Проваливай, треска недовареная!
В веселой нарядной толпе, в самых людных местах стали попадаться пьяные. Кое — где вспыхивали ссоры. Оживленная молодежь сторонилась, обходила разгулявшихся буянов. Кокетливо ухмыляясь, Тамара слушала речи храброго спутника в кепке о любви, о предрассудках; однако разговор ей не шибко нравился, такие речи она слыхала неоднократно — всегда при всех прогулках кавалеры говорили ей одно и то же. Глаза у девушки блестели, она неестественно громко смеялась и, хотя откровенно называла Михаила «пустозвоном», но видно было, что он ей нравится. К ним присоединился незнакомый пьяный гармонист, вдруг заоравший на всю улицу: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была».

Когда парочка миновала чуть не весь парк и дорога свернула в перелесок, к круглому пейзажному, слегка запущенному Большому Оленьему пруду, Михаил остановился и грубо схватил Тамару за руку. Очень просто, до обыденного просто, он потребовал известно какого «настоящего» конца прогулки. Но лишь последовал отказ, как Михаил тотчас обиделся. Он был справедливо обижен. Ешкин кот, что еще за китайские церемонии, он ведь не первый раз угощал шоколадом и вел девушку в синематограф?! И что вообще себе позволяет эта неблагодарная Тамара, хладнокровнейшим образом съевшая плитку шоколада и по всей вероятности успокоившаяся на этом? Он нахмурился и стал делать то страдающие, то презрительные, то злые глаза. Миновали один павильон, второй, свернули на боковую аллею. Наконец, Михаил, простой малый, рабочий, вышел из себя. Черная неблагодарность возмутила и потрясла его до глубины души. Оглянувшись по сторонам и убедившись в том, что вроде бы кругом нет никого, простой малый в искристом самовязе накинулся на Тамару, поволок в кусты, у самого берега пруда, ее возможные вопли он предупредил носовым платком. Воду рябило от легкого ветерка, рядом пели птицы. Самое интересное ждало теперь: тихое остервенение борьбы с шелковыми чулками, несколько минут возни, сопения и бессвязного бормотания по пути к вожделенному курчавому треугольнику междуножья…
Он желал как можно скорее и для себя и для нее, расставить все точки над «и», но вышла не точка, а весьма сомнительная клякса.
-Михаил, что это с тобой, на самом деле? Какой дурак тебе это присоветовал? Я тебе не турецкая крепость, чтобы ты меня так штурмовал! — высвободившись из объятий Михаила, сказала девица Тамара.
Тамара была уверена, что своей тонко дозированной назидательностью она сохранит и упрочит, таким образом, статус — кво. Как говорится, шашки убраны, доска сложена.
Однако ж вышло не так. Сначала возникла маленькая заминка, Михаил униженно помолчал, но потом, решив, что слова, сказанные только что девушкой — это прямое указание, прямой призыв к решительным действиям, тяжело засопел, скинул пиджак, не жалея, на траву и, для начала обняв, стал целовать и потихонечку заваливать Тамару. Она с усилием отвела его руку с платком, всхлипнула жалобно. Михаил полез Тамаре за пазуху, слегка стервенея от похоти. Он снова попытался зажимать Тамаре рот носовым платком. Дальше играть в кошки — мышки было невозможно. Игра не должна закончиться в ничью.
Концу «обыкновенной» прогулки помешал длинный полицейский свисток в отдалении. Ошарашенный Михаил по инерции все еще продолжал зажимать Тамаре рот носовым платком. Девушка медленно отвела его руку, приподнялась с травы, застонала и упала на землю опять. Что — то щекотало ее лоб. Она махнула рукой — зеленое с желтым, — ухажерский галстук — самовяз и тихонечко стала подвывать…Снова пронеслась над Оленьей рощей полицейская трель. Михаил поднялся рывком, помог подняться Тамаре. Она его не оттолкнула, потому что тело не слушалось, руки не поднимались, а все вокруг вращалось, как вертушка на скворечнике…Но это продолжалось недолго, какие — то мгновения. Нахлынул вкусный холодный августовский воздух. В девичьем теле, едва не разбитом в эту бессонную ночь, снова вступил в права здоровый рассудок: по — деревенски расчетливый, скупой и упрямый. Распускать нюни на потеху паскуднику? В конце концов, она всего лишь девятнадцатилетняя девчонка, и сколько девятнадцатилетних девчонок «ошиблось» с кавалером? Но ей повезло.
Да что она, не может защищаться? Вместо того, чтобы назвать его бесчестным человеком, разъяснить низость его едва не совершенного поступка, вместо того, чтобы сказать ему, что он — недостойный наследник пролетариев — родителей, что он выскочка, верхогляд и недоучка, Тамара вспомнила свои раскачивающиеся в воздухе безжизненные ноги и…наградила пребывающего в некоторой прострации от увиденного, широкоплечего детину Михаила увесистой пощечиной.
Эх, мужчины…Себялюбивый народец. Любого из них можно оскорбить, оттолкнуть, обидеть, если сообщить, что ты не теряешь с ним головы. Уверены, что влюблены в них страстно, до самозабвения, до потери пульса, до глубины души в этом уверены, а как видят, что нет этого в помине, пока не отошьешь, прямо, тяжеловесно, уже и обида, потрясение, искреннее недоумение, даже злоба и остервенение. Ну и народ!
«Черт косолапый! — с досады Михаил чертыхнулся про себя. — Зачем я связался на ночь глядя с этой недоношенной цаплей? Мало, что ли, других девчат, посговорчивее?! Сам виноват — выбрал недорубленную конину с длинными ногами!»
Глаза Михаила блуждали, и, услышав от девицы Тамары негромкое, но прозвучавшее в ночной тиши веско:
-Остолоп и болван! Кто дал тебе право делать такие гнусные предложения? Разве для этого я училась в гимназии и имею пятьсот червонцев приданого, чтобы под этим кустом стать твоей женщиной? К чему ты мне сдался, когда мой жених почтенный коммерсант?
Он поперхнулся.
-А если и дальше ты будешь приставать ко мне, то мой отец на тебя подаст в суд. — прибавила Тамара решительно. — Упечем в каторгу! И вообще, что за мерзкая и нахальная выдумка, сразу тащить девушку в кусты? Презираю!
Слава богу, ее девичья честь не поругана, ее человеческое достоинство сохранено. Она отряхнулась, стала торопливо оправлять оборванные тесемки, свое полупрозрачное платьице. Дырка на чулке и подвязка на траве напомнили происшедшее. Чулок расползался на глазах. Просто безобразие, какое гнилье продают! Совести у людей нет! С большим удовольствием, не говоря ни слова, Тамара от души врезала несостоявшемуся насильнику вторую пощечину и, испугавшись колебаний, заторопилась, заспешила прочь. К ней вернулись ее прежнее спокойствие, ее невозмутимый душевный порядок.
Михаил промямлил вослед Тамаре про то, что она была дура и позволила себя увлечь, что оскорбительно и то, что он с ней едва не сделал, что сколько тысяч его сверстников благополучно кончают хождение в кино, и сколько тысяч девушек не подают счетов за просыпавшуюся пудру и разорванную кофточку, бормоча, вперемешку со словами извинений, о неврастениках, о психопатах, о том, что разве от этого стало презреннее человечество…Бесполезно, мамзель порывисто удалялась прочь и не слушала его…
Городовые, проезжавшие в этот ночной час по аллеям парка на велосипедах, конечно же, рассмотрели девушку, ее растрепанный вид, порванный чулок, смятое платье. Все рассмотрели, ухмыляясь, но останавливать не стали. Лишь старший городовой, про себя, по привычке примечать на службе всякое, отметил, что вроде видел девицу не раз, не два, все больше на танцплощадках.
…Михаил зачертыхался и в это время со стороны дачи купца Котова показался автомобиль. Шурша шинами, он миновал киоск с немудреным лавочным ассортиментом — бутербродами, папиросами, газетами, открытками с видами, писчими принадлежностями и газированной водой, и внезапно съехал с дороги чуть ли не к самому пруду, у посадки акаций. Асфальта здесь не было, берег у пруда был пологий, основательно утоптанный. Машина загасила фары. Михаила крайне удивляло то обстоятельство, что из машины никто не выходил.
Наконец, минуты через три, из машины вышел мужчина, сделал несколько шагов к пруду, споткнулся, упал. Тотчас из автомобиля выпорхнула женщина, быстрыми шагами приблизилась к упавшему, подхватила за правую руку…Мужчина с ее помощью медленно, словно во сне, поднялся, не издавая при этом ни звука, снова прошел вперед, заботливо сопровождаемый под руку женщиной, вошел в воду, лег плашмя, головой вниз, забулькал, захрипел, пустил пузыри, сделал несколько нелепых взмахов руками и вскоре затих…
Михаил, как завороженный, онемев, смотрел из кустов на происходящее. Женщина с минуту постояла у кромки воды, едва слышно произнесла несколько длинных, заковыристых слов и, не оглядываясь по сторонам, села в машину. Автомобиль аккуратно сдал от пруда назад, тяжело, размашисто развернулся и медленно проехал в сторону частно — владельческих огородов, разбросанных вдоль Яузы.
Простой малый Михаил, вконец обалдевший от всего увиденного и от пощечин, еще какое — то время как вкопанный смотрел на плавающее в прудике тело мужчины, потом подхватил пиджак и бросился бежать туда же, куда удалилась его разгневанная пассия Тамара…
======================================
с прической «Dutch bob».* — Прическа «Dutch bob» (голландский боб), впервые ставшая популярной в САСШ в 1921 — м году, после того, как ее стала носить Мери Турман, к 1926 — му году стала самой желанной среди женщин, ведь ее сделали себе Коллин Мур и Луиза Брукс. Эта прическа стала каноном моды не только в Америке, но и в Европе, и в России в 1920 — х г.г.

-Не диспетчер,** а конторщица. — «Диспетчер» — одно из самых юных слов в русском языке. Оно перекочевало в русский словарь с американского континента. Глагол «dispatch» означает: отправлять, отсылать, спешить, торопиться… Поэтому диспетчера можно назвать отправителем. Но он не только отправляет поезда: поездной диспетчер — дирижер движения.

Михаил про фабрику «Акционерное Общество Ф. Швабе»,*** элегантный конструктивистский комплекс, конечно же, слыхивал. — Предприятие выпускало хирургические, геодезические, физические, оптические, химические приборы и инструменты, ортопедические приспособления, стерилизаторы, автоклавы, камеры дезинфекционные, предметы для ухода за больными, медицинскую обстановку, часы стенные, будильники, ходики и т.п., а также учебно — наглядные пособия для гимназий, кадетских корпусов и университетов (фирма была поставщиком Казанского и Киевского университетов). Фирма Швабе также являлась представителем в России двух германских фирм: George Buttenchon и Sartorius.

Воскресенье. В лето 7434 — го года, месяца октября в 19 — й день (19 — е октября 1925 — го года). Седмица 21 — я по Пятидесятнице, Глас четвертый.
Москва. Сокольничье шоссе. Сокольнический полицейский дом.

Помощник участкового пристава Четвертого Мещанского полицейского участка Сокольнической полицейской части Егоров неторопливо пил чай из большой глиняной кружки с надписью «Ижевские минеральные воды»* в своем кабинете, расположенном на первом этаже в здании Сокольнического полицейско — пожарного дома.
Красно — кирпичное здание полицейского дома, относившееся к типовому образцу «кирпичной архитектуры», было стилизовано под готический замок. Архитектор — немец Геппенер постарался, использовал как типичные приемы стиля, так и нестандартные решения. Элегантная круглая башня пожарной каланчи, как бы вырастала из массивного четверика, украшенного декоративной балюстрадой с готическими башенками по бокам, которые увенчаны бронзовыми пожарными касками, напоминающими рыцарские шлемы. Башня — типичная средневековая европейская ратуша, заканчивалась фигурным шпилем, на котором вывешивались флаги, сигнализирующие о величине пожара. Столичные выдумщики, любители городских легенд приписывали задумку самому Федору Михайловичу Достоевскому, инженер — поручику, ставшему впоследствии писателем, публицистом и философом, — будто бы самолично исполнившему чертежи во времена службы в чертежной части Московской Военно — Инженерной Академии аж за двадцать лет до постройки здания. Однако ж находились те, кто верил в эту выдумку: вот мол, одно из двух строений, к коему Достоевский собственную руку приложил, а второе в Кузьминках, офицерский флигель при военно — ветеринарной школе…И верили, и цокали языком…
Композиция в целом получилась, с одной стороны, сдержанной, а с другой — очень выразительной. Внутри постройки разместился полицейский участок и пожарная часть, в которой несли службу сорок человек личного состава. На вооружении у Сокольнической пожарной команды было четыре автомобиля, девять лошадей, линейка, рукавный возок, две водовозные бочки и прочие приспособления.
Сам кабинет, а вернее сказать — кабинетик полицейского чиновника, следившего за «наружным порядком» и «внутренним надзором за народонаселением» вверенного ему участка, был невелик и не представлял чего — то из ряда вон выходящего. Обыкновенная комната была обставлена скромно — сейф, письменный стол, накрытый пожелтелой бумагой, на столе — чернильный прибор, телефон, возле стола — два стула: один для хозяина кабинета, второй — для посетителя, у окна — жесткое кресло, шкаф с книгами. Пожалуй, тяжелая старомодная мебель красного дерева делала кабинет несколько мрачным. Книжный шкаф мутно поблескивал зеленоватыми стеклами. В кабинете, несмотря на рассвет, бьющий в окна, было почти темно. Горела маленькая зеленая лампа на письменном столе.
Прошедший вечер и ночь прошли, на удивление, спокойно. Это ведь только со стороны хорошо смотрится и слышится: парк, парк, Сокольники…Красота…Прохладно — тенисты рощи Сокольников в летние вечера. Яркий зеленый плющ лугов и долин между деревьями, пахнущими молодой листвой и хвоей, прорезан стремительными линиями березовых и липовых аллей, испещрен пересекающимися желтыми дорожками. Буйные поросли черемухи, рябинника, пихт и дикой малины стискивают их зелеными нагромождениями. Оттуда несется прохлада и пахучая свежесть даже в пору ослепительных августовских дней.
Сокольничьи рощи начинались сразу же около городских строений и улиц. Четыре трамвайных маршрута: шестой, десятый, четырнадцатый, двадцать девятый, и два автобусных, — шестой и сороковой, — подбегали почти вплотную к «Сокольническому кругу», который как бы образовывал собой лесные ворота. А рядом была еще станция метрополитена — «Сокольники». От «круга» лучеобразно прохлестывали лес длинные просеки, на «кругу» гремела и плескалась музыка, а около трамвайных остановок и палаток с квасом и фруктами шумели толпы вновь приезжающих москвичей. Толпы эти растекались по лесу и наполняли его пестротой и гомоном. Люди отдыхали на зеленых коврах лугов, разбредались по белоснежным и прохладным березовым рощам, по чайным, площадкам для игр. Идиллия…
Но Егоров, служивший в участке второй год, знал и другое. Молодежь ближайших окрестностей пренебрегала лесной тишиной, чистым воздухом и уютом тенистых рощ. Она ежевечерне стекалась на площадь около трамвайных остановок и неизменно оседала тут, среди базарной толкотни, криков, пылищи и сутолоки. На выщербленно — каменных панелях короткого бульварчика и многочисленных дорожек между «кругом» и городской площадью косяками мелкой рыбешки «шлифовали мостовую» ребята и девушки.
Здесь существовали свои этические нормы и правила, свой бытовой кодекс. Тут толкнуть, наступить на ноги, хлопнуть по спине, спихнуть чужое лицо дымом от папироски, покряхтывать, подкашливать, «сплюнуть» по адресу проходящего — зазорным отнюдь не считалось. Это было в порядке вещей. Но если кто — нибудь попросит неприлично не выражаться, не приставать со скабрезностями и сиволапыми ухватками, — того осыпали насмешками, ругательствами, беспощадно бранили и выживали совсем с гулянья. Здесь властвовали свои герои, вожди, коноводы и распорядители. Пока их нет, гуляющие как бы не знали, что делать. Людские потоки двигались медленней, движения были вялы, разговоры серы и сонливы. Но вот появлялся какой — нибудь «он», и все оживали сразу. Толпы расшевеливались и окружали «его», крики начинали расти, как на пожаре, и стада девушек и ребят неотступно двигались за «ним» по пятам. Интерес начинал охватывать каждого, потому что «он» гулял «не просто так», а организовывал и затевал громоздкие истории, драки, «классические» перебранки со своими противниками и потешные преследования их. Заурядным хулиганам и начинающим забиякам тягаться с «ним» не приходилось. У «него» в арсенале было самое «достигающее» средство: семиэтажная брань. «Он» неуязвим, неустрашим, смел, силен и предприимчив. «Его» не перекричишь и не переспоришь, его не сразишь, потому что за ним стояли могучие рати «учеников» и последователей. «Он» охотно помогал товарищу «отомстить» счастливому сопернику или организовать травлю «охладевшей симпатии». С «ним» не страшны были ни яузские, ни черкизовские, ни преображенские ребята, отчаянно задиравшие на прошлом гулянье. «Он» был готов разметать, расчистить вокруг себя широкое поле, и мирно стоящий за трамваями городовой редко когда успевал своевременно прекратить побоище.
Те же, которые не тащились по пятам коноводов и вожаков, уныло и бесцельно шлялись по пыльной панели, зевали или почесывались от безделья и скуки. На лавочках им давно уже надоело сидеть, проходящие почти все «взяты на заметку» скабрезными подковыриваниями, новости истощились, разговоры потухли. И те, у которых еще осталось желание говорить, перебрасывались вялыми замечаниями о звездном небе и лягушиной икре, о синематографе, о бане и новых фасонах платья или кэпи, вспоминали про хорошие организованные гулянья в других околотках, снова позевывали и, наконец, решали чем — нибудь убить оставшееся время медленно тянущегося вечера.
Некоторые пускались «ухлестывать за новой», другие мозолили руки, испещряя и уродуя деревья и скамьи вырезанными надписями. Третьи воровато собирались партиями и, расположившись где — нибудь в укромном местечке, за кустиком, отчаянно резались в «зернь», проигрывая непрожитые и непрокуренные остатки карманных денег. Карты нередко кончались потасовками или повальной бесшабашной пьянкой, а «ухлестывания за новой» — банальным насильничанием…Территория парка огромная, к тому же почти вплотную примыкает к Лосиному острову – огромному, заповедному лесному массиву. Полиции для патрулирования не хватает, а парк на ночь не закрывается, посетители иной раз до утра не уходят, да и в заборах дырок множество, шныряют все кому не лень и откуда придется.
Однако, не лучшая участь приходилась на долю и тех, кто ни в карты не играл, ни вырезал надписей, ни составлял армию сокольнических героев. Эти, также осточертевши от скуки и безалаберности, находили свое призвание в отыскивании и подслушивании уединенных парочек, за которыми потом устраивались погони, оглашающие мирную лесную тишину воплем и диким ржанием. Подобные облавы распространялись и на всех остальных, отдыхающих уединенно.
Городовому, стоящему у Сокольнического круга, приходилось довольно часто выслушивать жалобы о хулиганских выходках и безобразиях. Но административные методы здесь утрачивали свою силу, — на огромном лесном пространстве можно сколько угодно нахулиганить и безнаказанно скрыться.
А совсем рядом, на Стромынке, в сумерках тускло горели фонари, освещая окружающую местность — деревянные домики, вросшие в землю бараки, огородики, чахлые деревья. Слякоть, бедность и вековая патриархальность времен царя Гороха, до которой не добрался всепожирающий столичный Молох. В домах шла своя ночная жизнь. Здесь ютились шинкари, за рубль снабжающие своих клиентов разбавленной наполовину водкой. Сюда, из центра, приезжали в шелковых чулках, шуршащих шелковых платьях, с массивными ожерельями на шее девушки с манерами проститутки и их кавалеры — в лаковых ботинках, ярко — красных галстуках, в серых тройках. Здесь, обычно, по ночам — скандалы, драки, женский истеричный визг и… полицейские свистки.
Так из вечера в вечер гуляла молодежь в Сокольниках. Спрашивается — почему никто до сих пор не похлопочет превратить это несуразное, дикое времяпрепровождение в организованное и культурное гулянье? Ведь есть же в Сокольнических рощах хорошо оборудованные стадионы и спортивные площадки! У самых трамвайных остановок есть хороший кинотеатр. В самом парке также синематограф, «Тиволи», есть открытый летний театр, где часто выступали симфонические и струнные оркестры. Но почему — то вход туда установлен платный, а культурные начинания не распространялись за черту парка. Может быть, потому, что сюда стекалась молодежь не только с разных заводов и фабрик, но и из разных частей Москвы? Но разве нельзя было создать объединенный центр, который сумел бы организовать сравнительно культурное гулянье, более рациональное и достойное активной и развитой молодежи!? Энергия и досуг отдыхающих пропадали зря, поневоле выливались в хулиганство.
Впрочем, дни у Егорова бывали и иные, в их шуме и движении рассеивались ночные беспокойства, дни бывали в шутках, прибаутках, в злословии. Ахнула давеча в совершеннейшем восхищении вся Четвертая Мещанская часть, ахнула — и зашумела — ничего подобного до сих пор еще не было, когда узнала, что в иске почтальонши Щукиной, упавшей с трамвая, против трамвайного общества, была вписана статья: «за прерванные супружеские сношения в течении двух месяцев — двести рублей!». Ахнула и загоготала! Это было ново и еще непревзойденно! А местные шутники, после маленького подсчета карандашом, прикинув годы счастливого супружества Щукиных, пришли к заключению, что никогда еще, ни во времена Царицы Савской, ни во времена Клеопатры, любовь не стоила таких денег! Да почтальонша, с молоду не бывшая красивой, а после родов раздавшаяся и отяжелевшая — оплыло лицо, огрубели руки, по мнению все тех же шутников, за любовные ласки в объятиях мужа должна была сама приплачивать…
…Как сумасшедший зазвонил телефон на письменном столе. Телефонный звонок вывел Леонтия Андреевича из задумчивости. Он вздохнул и с неохотой взялся за трубку. Звонил околоточный надзиратель Мякинин, отвечавший за Оленью рощу и всю прилегающую к ней территорию. Околоток, что и говорить, хлопотный, однако и штат городовых у Мякинина усиленный. Да и сам околоточный территорию свою держал крепко.
Голос у Мякинина был низкий, с басовыми нотками, и взволнованный:
-Леонтий Андреевич, срочно нуждаюсь в ваших распоряжениях.
-А, Мякинин? Жив — здоров, значит? — переспросил Егоров. Это, собственно, и хотел узнать.
-Жив…- околоточный помедлил в раздумье.
-Чаевничаешь, поди?
-Чаевничаю. Видите ли, с вечера маковой росинки во рту не было — некогда. Обойдешь свой околоток, спешишь на службу. Из околотка бы следовало домой забежать — никак не возможно. И опять в околоток надобно. Весь день на ногах…
Егоров понятливо закивал завздыхал в трубку: он знал, что верность служебному долгу требовала от околоточного с месячным окладом содержания семьдесят рублей, даже известного рода аскетизма. Один из параграфов инструкции околоточным надзирателям прямо указывал — при посещении публичных гуляний и садов, они не должны были занимать мест за столиками среди публики, а равно проводить там время со своими знакомыми в качестве частных посетителей; им воспрещается посещать трактиры, рестораны и тому подобные заведения с целью препровождения времени, а разрешалось заходить в них только лишь для исполнения обязанностей службы. Одни только обязанности «по наблюдению за наружным порядком» насчитывали пятнадцать пунктов, да еще девять «по надзору за народонаселением». И все они предписывали «досконально знать» о происходящем в околотке. Честно говоря, для Леонтия Андреевича так до сих пор и оставалось загадкой, кто из полицейских мог изо дня в день выполнять все требования «Инструкции околоточным надзирателям Московской столичной полиции». Либо он должен был быть неким «чудо — богатырем», не знающим ни сна, ни отдыха, либо постоянно иметь упущения по службе, которые ему всеми доступными способами приходилось скрывать от начальства. Лично Егорову подтверждений существования в реальности идеальных околоточных надзирателей найти пока не удалось.
-Дело тут такое…
-Пустяк, верно? Ну, да нас не проведешь. На Мякинина не клюнет даже старый воробей. — с ленцой хохотнул Егоров. — Позже, позже. Я сейчас очень занят. Попробуй обойтись без меня, братец…
-Тут у нас закавыка…
-Что ж ты, братец, — с легкой укоризной ответил Егоров, — говорили, мол, что службу свою знаешь туго, а теперь в мандраже кидаешься, «атанду» поднимаешь….Опять щуку в аквариум залепили?
-Нет.
-Излагай, черт с тобой…
-Дело, говорю, тут такое…
-Подожди, — перебил его Леонтий Андреевич, — Докладывай все по порядку.
-Да тут…Ну, знаете, всего ожидал…
Волнение околоточного надзирателя передалось Леонтию Андреевичу.
-Да говори, что стряслось? — нетерпеливо сказал он.
Околоточный надзиратель Мякинин старался говорить в телефонную трубку без особых эмоций, подробно перечисляя все, что произошло. Леонтий Андреевич по своей давней привычке во время доклада околоточного постукивал по письменному столу кончиком карандаша.
…Переговорив с Мякининым, Егоров с телефонной трубкой в руке долго сидел в раздумье, стараясь оценить сообщенные околоточным факты, прикидывая, не упустил ли он чего там, на месте. Нет, пожалуй, и он действовал бы так. Наконец он повесил трубку, поднялся и в замешательстве прошелся по кабинету. Егоров всего ожидал, но теперь, после доклада околоточного надзирателя ясно представил себе, что завертится нешуточная кутерьма, и ничего хорошего от этого в ближайшее время не предвидится.
Тикали часы, да позванивало где — то стекло от ветра. «На чердаке, — прислушавшись, определил Егоров. — Эх, все руки не доходят, а только и надо, что залезть наверх да пару гвоздиков всадить». Тут он вспомнил, что и крышу в участке давно пора латать: осень с дождями придет — опять все потечет. Но не лежала нынче душа у Леонтия Андреевича к служебно — хозяйственным хлопотам, руки не поднимались приказать сделать что — то. Да и, чего уж греха таить, просто обрыдло ему все здесь, в Сокольнической части.
«Ладно, наконец решил он, — утро вечера мудренее. Доложу приставу, чего начальство решит, то и будет». И Егоров принялся телефонировать на квартиру непосредственному своему начальнику, участковому приставу Кноррингу…Пристав лежал дома с приступом острой подагры, в его отсутствие дела в части вел Егоров, но сейчас он попросту не хотел принимать ответственное решение…
Он снял трубку и позвонил по прямому номеру Кноррингу. Тот не отвечал. «Вроде бы должен быть на месте, дома», — подумал Егоров. Положил трубку, поднялся и нервно заходил по кабинету. В это время загудел зуммер телефонного аппарата.
-Вы звонили, Леонтий Андреевич? — спросил Кнорринг. — Я только — только засыпать начал, всю ночь промаялся.
-Да, звонил. Разрешите посоветоваться? По одному делу…
-Валяйте, Леонтий Андреевич. — вздохнул Кнорринг. — Выслушаю внимательно, я давно уже привык к тому, что вы один из лучших специалистов на участке, по пустякам не тревожите.
Он слушал внимательно.
-Я очень путано говорю? — Егоров виновато вздохнул.
Кнорринг на другом конце трубки вздохнул тоже:
-Не путано, Леонтий Андреевич. Мне только непонятно пока, к чему вы клоните.
-Как быть? Совет нужен…
-Всякий случай должен быть изложен в сжатой, но ясной форме, не допускающей каких — либо сомнений или неправильного толкования! — отчеканивая каждое слово, сказал в трубку Кнорринг. — И я его вам, так и быть, дам…Но наперед дайте указание срочно поднять судмедэксперта, эксперта — криминалиста, проводника служебно — розыскной собаки и поставьте в известность прокуратуру, чтобы немедля направили судебного следователя…

с надписью «Ижевские минеральные воды»* — Ижевские минеральные воды расположены в пятидесяти трех верстах от Елабуги, близ пароходной пристани Инское устье на реке Кама. Климат там сухой, континентальный, жаркое лето, суровая зима.

Воскресенье. В лето 7434 — го года, месяца октября в 19 — й день (19 — е октября 1925 — го года). Седмица 21 — я по Пятидесятнице, Глас четвертый.
Москва. Сокольничье шоссе.

Она остановилась возле уличного телефона — автомата, у «Европейского центра» — самого высокого здания Москвы, где помещался «Русский Телеграф». Все горело огнями, отсвечивающимися в окнах магазинов, в лужах у бортов тротуара. Все эти огни — красные желтые, синие, золотые, зеленые, постоянные горизонтальные мигающие, косые, размещенные всюду, где только можно было их устроить, говорили только одно: купи и возьми. Она задумалась. Шагнула в стеклянную будку, достала конверт, убедилась в том, что шифрованная записка внутри него, набрала номер.
-Да. Где вы? — человек на другом конце провода узнал ее мгновенно, хотя и не слышал ни единого ее слова в трубку: ждал, что ли ее звонка?
-Утро доброе, Роман Яковлевич. Извините, что беспокою вас в неурочный час. Беда у нас приключилась. Вы же знаете, тетя Анна у нас такая мнительная особа. Вообразила, что может заболеть. Да, сегодня, совсем недавно. Я опасалась, что в любой момент случится с нею неожиданный приступ. Так и произошло. Не знаю, что и делать теперь…Хотелось бы с вами посоветоваться. Болезнь пока неизвестна. Вдруг что — нибудь заразное?
-Пусть вас не волнует этих глупостей. — проворчал, совершенно по — южнорусски, человек на другом конце провода. — Обратитесь к врачу. В наши дни врачи умеют лечить депрессию. Используй модитен.
-Что это?
-Очень эффективный медикамент, действующий на центры высшей нервной деятельности.
-За подсказку благодарю.
-Не надо бояться.
-Мне нужна встреча. — нарочито приподнятым голосом ответила она. — Срочно.
-Затрагивается нечто большее, чем флирт? — человек на другом конце провода пытался пошутить, но в голосе его проскользнули суховатые нотки.
-Не знаю. Может быть. Это не телефонный разговор.
-Метрополитен уже не работает. — ответил собеседник глухо. — Поэтому поезжайте на автомобиле.
-Мне пришлось бросить машину.
-Хорошо, возьмите такси. Поезжайте до Воробьевского шоссе. До Троицкой церкви. Затем идите по аллее, никуда не сворачивая.
-Не хотите спросить, как все прошло?
-Полагаю, все прошло в высшей степени натурально и основательно правдоподобно. Как вы и умеете. Между нами: как все прошло?
-Нормально.
-Было противно?
-Омерзительно.
-Бумаги?
-У меня.
Постояв в раздумье на тротуаре, она повернула в ту сторону, где должна была находиться станция метрополитена. Она никогда не была в московском метро, и не представляла себе как там, внизу, все устроено, как садиться, как пересаживаться — это можно было узнать только на практике.Возле метро была стоянка таксомоторов.
-Господи. Благослови! — пробормотала она.
В четыре утра в Москве можно было поймать таксомотор и ей повезло — автомобиль, и не старенький «фордик», а «делагэ»*, произведенный в Реутове**, выскочил со стоянки почти сразу, едва она сделала несколько шагов и подняла руку. Обычный московский ломовик.
…Железные дороги вытеснили ямщиков, которые «выродились» в городских извозчиков, а позднее — в «таксеров», по — прежнему встречающих пассажиров возле вокзалов. По обширности Москвы — одна из существенных нужд ее обитателей — это таксеры — извозчики, без них ни шагу. Приезжающий, к примеру, на московский вокзал, выходя на подъездное крыльцо, видел таксомоторные экипажи, установленные в длинные ряды и порядки. Чтобы нанять таксера, нужно было идти к ним, потому что во избежание беспорядков им не позволено подъезжать к вышедшему на крыльцо пассажиру. Приближаясь, можно было заметить сотни рук, машущих приезжим медными значками, и слышать крики, оставшиеся с прежней, московской, извозчичьей поры: «ваше сиятельство», «купец», «барин», «вот на резвой». Словом, поднимался такой содом, что приезжий просто не знал, куда деваться, а когда подходил вплоть к экипажам, его моментально окружали со всех сторон разнокалиберные физиономии таксеров — «извозчиков». Говорить с ними, торговаться в совершеннейшем шуме, лишнее, нужно было переждать, дать им время успокоиться. Таксер просил с седока столько, сколько ему вздумается, а пассажир мог, не обижаясь тем, торговаться и предлагать цену, какую ему угодно. Но весь секрет в том и состоит, какую цену станет пассажир предлагать ему, по этой цене он мигом смекнет, чем можно поживиться.
Московские таксеры делились по давней устоявшейся традиции на сорты: лихачей и ломовых. Само понятие «лихач» давало уже понять в некоторой степени, что это за птица. Это не простой таксер, не «ванька», а аристократ сословия московских автоизвозчиков. Лихач всегда стоял в определенных местах. Около лучших гостиниц на площадях, у торговых пассажей, в аэропорту, возле крупных магазинов, дорогих ресторанов и престижных трактиров. За дешевую цену он не поедет. Это простому автоизвозчику, ломовому, стоит только моргнуть, кивнуть головой или рукой для того, чтобы он сломя голову бросился к вашим услугам…Лихач же степенен, важен, он не берет кого ни попадя, у него обычно своя клиентура, «свои» швейцары в каждой гостинице. У лихача хорошая добротная машина, представительского класса…Ломовой же автоизвозчик в простеньком, недорогом авто, ехал не быстро, не тихо, а так себе, середка на половинке…
Таксомоторы москвичи тоже, по исконной привычке, величали экипажами, «калиберами», «кэбами», а также «гитарами»; традиционный московский экипаж — небольшой автомобиль на «убитых» рессорах, необычайно тряский, с колесами «дутиками» — резиновыми шинами, предохранить от тряски он полностью был не в состоянии: булыжник на некоторых московских улицах, особенно в центральной части города, сразу давал о себе знать. Дешевизна ломовых «ванек» была поразительная: за двугривенный и даже пятиалтынный он вез пару пассажиров через всю Москву и признавал вообще пятикопеечные рейсы, от которых таксеры более высокого разряда решительно отказывались…
Она села в машину, назвала нужный адрес и решительно всучила ломовику два рубля. Тот сграбастал деньги молниеносным, еле уловимым движением.

«делагэ»* — легковой автомобиль «Русского Акционерного Общества Делагэ» (Delahaye).

произведенный в Реутове — в подмосковном Реутове располагался автомобильный завод «Русского Акционерного Общества Делагэ», русское дочернее предприятие французской автомобилестроительной компании Soсiete des Automobiles Delahaye ( Delahaye S.A.), основанной Эмилем Делайе в 1894 году. Завод производил легковые автомобили, грузовики, автобусы кабриолеты разной компоновки, ставшие неотъемлемым атрибутом российских курортов, мест религиозного паломничества, и на междугородних перевозках, шасси для грузовиков, автобусов и специальной техники (мусоровозы, поливальные машины, автоцистерны), прекрасные по своим эксплуатационным характеристикам пикапы для перевозки продуктов, почты, промтоваров, стройматериалов и много чего другого. И кроме того, завод в Реутове выпускал пожарные машины, пожарные мотопомпы и лестницы, самосвалы, передвижные радиостанции, коммунальные машины, топливозаправщики, грузовики, оснащенные компрессором для запуска авиадвигателя, тягачи для буксировки самолетов, многочисленные передвижные мастерские и т.д. Реутовский автомобильный завод «Русского Акционерного Общества Делагэ» завоевал репутацию одного из самых надежных поставщиков автомобилей специального назначения для ВВС, а также для гражданского воздушного флота.

Воскресенье. В лето 7434 — го года, месяца октября в 19 — й день (19 — е октября 1925 — го года). Седмица 21 — я по Пятидесятнице, Глас четвертый.
Москва. Воробьевское шоссе

Она попросила шоффера таксомотора свернуть на Воробьевское шоссе — плохонькую проселочную дорогу, которую проложили через еще в тысяча девятьсот четырнадцатом году. По этой дороге ездили настолько редко, что она была едва накатана.
У Троицкой церкви она попросила остановить таксомотор. «Делагэ» остановился, не доезжая съезда к церкви: там чинили мостовую и расковыряли все, что только можно было.
-Подождать? — равнодушно спросил шоффер, худощавый мускулистый паренек.
-Пожалуй нет, не надо. — слегка поморщилась она. — Лесочком прогуляюсь, тут уже недалече…
Шоффер пожал плечами, закурил, скосил взгляд на руку, лежавшую в проеме опущенного стекла, машинально засек время и отъехал. «Делагэ» неспеша проволочился по грязной обочине, развернулся и покатился обратно, в сторону Потылихи. Женщина проводила его долгим взглядом и пошла к церкви по узкой тропинке.
По левую руку виднелась старая и некогда богатая дворянская усадьба Боцан — Покровского, о которой старинный московский путеводитель — справочник рассказывал довольно уныло: дом, скотный двор, хозяйственные постройки…Каменный барский дом, хоть и претерпел немало перестроек, все же позволял угадать постройку начала века девятнадцатого. Флигель с затейливой башенкой и каменная часовня свидетельствовали об увлечении владельцев поместья псевдоготикой. Английский парк зарос, но оставался парком, напоминавшим обо всех затеях садового искусства. В другое время она обязательно бы выкроила часок — другой, чтобы прогуляться по ближним московским окраинам, побродить в местах, кои прежде числились, если ей память не изменяла, в писцовой книге 7135 — го, иначе 1627 — го года за «Воином и Петром Тимофеевыми детьми Пушкиными».

Воскресенье. В лето 7434 — го года, месяца октября в 19 — й день (19 — е октября 1925 — го года). Седмица 21 — я по Пятидесятнице, Глас четвертый.
Москва. Сетуньский парк.

Автомобиль въехал на аллею, небольшую, с рядом очень похожих друг на друга, хотя и живописных домов, поделенных, на английский лад, двумя входными дверями, на так называемые «семидетчт»* — отдельные полудома. Свой парадный вход, свой дворик, свой черный ход. В таких «семидетчт» и отдельных «хоумах» жили бесчисленные представители более или менее обеспеченных москвичей. Прямо за рядом одинаковых домов начинался Сетуньский парк…
Московское купечество, до неприличия разбогатевшее на военных поставках в Европу во время Большой Коалиционной войны, не знавшее куда девать несчитанные миллионы, щедрой рукой отпускало средства столичному градоначальству на постройку и реконструкцию всего и вся. В начале 1915 — го года часть долины реки Сетунь, от устья до Гладышевского озера, была отведена под огромный столичный лесопарк, с возможным последующим включением в него территорий Нескучного сада, Воробьевых гор, Кунцевского леса и новых парковых зон по долинам Сетуни и Раменки. Последние рядом инженерных мероприятий, предполагалось превратить в цепь больших озер. Будущие озера и окружающие их лесные массивы купечество желало использовать для спокойного, более интимного отдыха.
Проект парка был полностью лишён регулярности. Его изображение воспринималось как географическая карта крупного масштаба, более всего он напоминал английские межевые планы XVIII столетия, которые скрупулёзно фиксировали сложившиеся в результате бесчисленных случайностей разделения территории. В планировке отсутствовал какой — либо ведущий элемент. Все части парка должны были быть равномерно покрыты непритязательной сетью аллей и дорожек.
Поначалу возле Троице — Голенищевской старицы реки Сетунь отстроили гольф — клуб, озеленили овраги, что, наряду с инженерными сооружениями, сильно содействовало закреплению их склонов и прекращению оврагообразования. Речку Раменку, берущую начало от Воронцовских прудов на Теплостанской возвышенности, большей частью заключили в подземный коллектор. Расчистили русла ручьев, выкопали несколько искусственных прудиков, соединенных между собой аккуратными протоками, но вскоре признали нецелесообразным и нерациональным дальнейшее расширение (за счет Нескучного сада, Воробьевых гор и Кунцевского леса) и обводнение территории. Создание новых водоемов могло в корне изменить условия местности и обязательно отразилось бы на существующих зеленых массивах. Одна часть зелени, покрывающей будущий парк, могла быть затопленной, другая же оказалась бы на территории, где было возможно сильное изменение гидрологического режима. А среди деревьев тут встречались не только дубы, клены, ивы, сосны, липы и березы, но и редкие для Москвы ель и ольха. Поэтому градоначальство решило отдать часть долины реки Сетунь, протяженностью в шесть верст и шириной в две версты, под филиал Зоосада, задыхавшегося на тесных пресненских площадках. Эти от природы красивые места, со свободно пасущимися животными и с водоплавающими птицами на озере и искусственных прудиках, были очень интересны для занятий кросс — коунтри**, велосипедных и пеших прогулок. Живописная извилистая Сетунь, окруженная зеленью, давала простор и для рыбной ловли (обитали в реке и плотва, и окунь, и карась, и щука), и для катания на лодках.

Прямая линия была изгнана из этой композиции совершенно, нерегулярные кривые формировали берега и опушки, дороги и тропинки, контуры всех частей парка. Как всегда, искусственное Гладышевское озеро с живописными бухтами и мысами, заросшими умело размещенным кустарником и склонявшимся к воде деревьями, составляло исходный элемент композиции. За ним мощные по возникающему впечатлению, но узкие, как театральные кулисы, полосы леса окружали луг с живописными группами роскошных деревьев, разбросанных в изящном, как бы естественном беспорядке. Были созданы многочисленные пересечения аллей, специально выделенные видовые точки, крупные элементы — пруды или поля, которые господствовали в той или иной части парка. В целом возникла структура, лишённая вынужденных геометрически точных движений, как в регулярном саду. Зрителю был предоставлен выбор маршрута, но каким бы путём он ни следовал, ему были обеспечены многообразие впечатлений, смена широких открытых панорам, видов, устремлённых к какому — нибудь павильону, а если бы он отошёл в сторону, то оказался бы либо где — то в поле, открытом далёкому пейзажу, либо в запутанном лабиринте узких дорожек. Пространства вдоль Сетуни были оформлены полевыми цветами, декоративными травами, кустарниками и отдельными живописно разбросанными группами деревьев в виде тенистых оазисов. Пейзажные прудики дополнили естественный ландшафт долины.
От Потылихи, бывшей когда — то обыкновенной пригородной слободой, вдоль Воробьевского шоссе, до Каменной плотины у впадения речки Раменки в Гладышевское озеро, и от Каменной плотины вдоль линии Брестско — Варшавской железной дороги, на купеческие деньги была проложена кольцевая узкоколейная экскурсионная трамвайная линия с пятью уютными, словно игрушечными, станциями. Каждый остановочный пункт был спроектирован по оригинальному проекту, каждый из них имел свою изюминку. По маршруту курсировали шесть уютных двухвагонных трамвайчиков голландского производства. Начиналась дорога рядом со станцией метрополитена «Потылиха». Проезжая по очередному перегону пассажиры вагончиков могли рассматривать диковинки земной фауны, которые были помещены в просторные вольеры вдоль линии.
Созерцание животных в «Зверинце», чинные прогулки по аллеям и дорожкам, игры на площадках и в особо приспособленных для этого павильонах…Эмоции и размышления, коль скоро они возникали, оказывались замкнутыми в этом рукотворном мире регулярного ансамбля и не были связаны с естественным окружением.
Женщина шагнула к машине и тотчас, с молниеносной расторопностью, за ее спиной возник приземистый, плотный, с седыми подстриженными усами, человек в кожаном шлеме и в пальто летчика «Дерулюфта».***
-Браво. — медленно, нехотя, сказала женщина.
-Сударыня, не могу не отметить ваше развитое чувство поглощать опасность. — в ответ шепнул ей на ухо летчик. — Осмелюсь спросить, пользуясь случаем: вам в самом деле так хочется манить за собой дышащих в затылок охотников?
-К сожалению, не все из ваших доблестных охотников достойны моего темперамента. — женщина открыла глаза, посмотрела на летчика, но посмотрела как будто сквозь него, взгляд ее был застывший, пустой, странный, словно она пыталась решить для себя что — то важное, именно сейчас, в эту секунду. — Но вы достойны.
-Спасибо. — О, das ist wundervoll.****
Человек в кожаном шлеме и в пальто летчика «Дерулюфта» открыл дверцу автомобиля. Женщина села в салон.

«семидетчт»* — от англ. «semi» — наполовину, «detached» — отделенный, изолированный.

кросс — коунтри** — бег по пересеченной местности. Кросс — коунтри, бесспорно, является самым естественным изо всех естественных физических упражнений. Здесь не требуется совершенно сложных приспособлений, здесь не нужна даже специальная площадка, дорожка для бега. Кросс — коунтри бегут в естественных условиях через поля, леса, горы и т. д. Кросс — коунтри служит самой разнообразной гимнастикой для мышц, органов дыхания и всего организма. Производя бег в самых естественных условиях, бегун должен быть готов преодолеть всевозможные и разнообразные препятствия, которые могут встретиться ему на пути, в виде заборов, канав, болот, ручьев, а подчас и рек. Таким образом, бегун должен быть разносторонним физкультурником: и бегуном, и прыгуном, и пловцом и т.д. кросс — коунтри получил самое широкое распространение за границей. Во Франции, например, это один из любимейших видов спорта. Там существуют такие клубы, где только и культивируют кросс — коунтри. В Германии же кросс — коунтри введен в программу физических упражнений народных школ, начиная со второго года обучения.

человек в кожаном шлеме и в пальто летчика «Дерулюфта».*** — «Дерулюфт» — Русско — германское общество воздушных сообщений (по — немецки — Deutsch — Russische Luftverkehrs A.G., Deruluft) — совместное русско — германское авиатранспортное предприятие, занимавшееся перевозками пассажиров и почты в Европе.

О das ist wundervoll**** (нем.) — это чудесно.

Воскресенье. В лето 7434 — го года, месяца октября в 19 — й день (19 — е октября 1925 — го года). Седмица 21 — я по Пятидесятнице, Глас четвертый.
Москва. Сетуньский парк.

Господин, сидевший на заднем сиденье автомобиля, был некрасив, на впалых плохо выбритых желто — бледных щеках и змеистой, тонкой верхней губе у него темнели реденькие темные волоски; большой плотоядный рот был ощерен, обнажая два ряда неровных крупных зубов; под серыми глазами лежала синь. Сразу в нем чувствовался себялюбец до мозга костей и что — то хищническое, волчье, особливо по женской части. Женщины наверняка были его альфой и омегой, а его жизнь, по всей вероятности, являлась сплошной охотой на них, циничной и откровенной. На нем было пальто из — под которого виднелся серый грубошерстный свитер из английской шерсти, с высоким валиком воротника, казалось, его крупная голова посажена прямо на плечи.
-Доброй ночи, сударыня, или, вернее, уже доброго утра. Прежде всего: вы голодны?
-Французы говорят: «Кто спит — тот ест», то есть выспаться — все равно, что плотно поесть.
-Стало быть, не голодны. Понимаю. Вы, конечно, предпочли бы парижское кафе возле Маллэн — «Роаяль» или что — то подобное, дорогое и редко посещаемое русскими эмигрантами.
-Бывали в Париже и вам не понравилось? — тотчас парировала женщина, бросив на некрасивого господина заинтересованный взгляд
-Я несколько лет прожил во Франции и могу сказать, что французы держат русских за низший класс, вообще не здороваются и смотрят, как на букашку.
-Неудачный опыт, понимаю…
-Опыт, говорят, лучший учитель. А уж если он горек, цена ему вдвойне выше. Пословица утверждает, что за одного битого двух небитых дают.
-А вы веселый человек…
-А что? Квартира есть, харчи продаются, тряпки носим, радио работает. Живи себе… — и он состроил задумчивое лицо.
-Я задумчивых не люблю. — сказала женщина, улыбнулась и уставилась в собеседника живыми глазами: поймет ли?
Тот улыбнулся в ответ и она сразу почувствовала тихий прилив злости то ли на себя, то ли на него.
-Красивая женщина, к несчастью, вынуждена знать такие вещи, какие дурнушке и в голову не придут. — сказал он, кривя рот в идиотской ухмылочке.
-Дурнушке известны только тупость дураков и жестокость грубиянов, а красавице знакома также глупость умников и подлость людей благородных. — с улыбкой Моны Лизы ответила женщина. — Я слушаю вас.
-Слушать и говорить буду я, вы — отвечать. — поправил ее собеседник. — Утро вечера мудренее, однако и откладывать в долгий ящик не стоит.
-В ящик откладывать нечего.
-Вы так думаете? А мне кажется, появились минусы…
-Минусы? Какие минусы?
-Я ведь не зря вас спрашивал по телефону: как все прошло? Теперь выясняется, что все прошло не слишком гладко.
-Что это значит?
-Пока не имею достаточной информации на этот счет. Мне известно, что вы оказались не слишком осторожны. Впрочем, вы не могли предвидеть того, что вас заметят в парке.
-Меня заметили?
-И вас, и нашего дорогого друга. Машину вы где бросили?
-У Яузы, у огородов.
-Автомобиль брали в прокате?
-В прокате.
-на свое имя?
-Нет, конечно.
-Уже хорошо. Однако в поле зрения тех, кому такими вопросами надлежит заниматься, вы все же попадете. Сейчас наша с вами общая задача — подумать над тем, как ваши минусы обратить в ваши плюсы. — властно сказал господин. — Я не считаю вас умалишенной, поэтому задавайте свой вопрос.
-Полагаете, у меня есть вопрос к вам?
-Есть. Он настолько явственно читается в ваших глазах, что…
-Хорошо. Какой вопрос?
-Вы хотите спросить меня: что дальше?
-Верно. Что дальше?
-Нашего дорогого друга больше нет, документы, которые он собрал для забавы, полагая, что они могут ему когда — нибудь сослужить службу, вами благополучно изъяты, но, кажется, прошло все не совсем чисто, и теперь вы не только никому не нужны, а может быть, даже опасны.
Он вдруг положил ей на плечо руку, и губы его шевельнула грустная, слегка ироническая улыбка.
-Кому же я опасна? — спросила женщина не без волнения.
-Хотите знать?
-Я из любопытства спрашиваю, из простого женского любопытства.
-Любопытство не то чувство, которое испытывает человек, когда ему грозит опасность. Мне не очень верится в вашу лихую забубенность.
-Вы меня пугаете, чтобы я стала более разговорчивее?
-А вы не пугаетесь? И сердце не екает?
-Не екает. А должно?
-Должно.
-Что вы говорите, генерал? Уверяю вас, ваши опасения беспочвенны.
Женщина с глазами пламенными, словно огонь ада, смотрела на собеседника. Черное пламя ада! Видывал он женщин, видывал. С такими глазами видел первый раз. Она молчала, уставившись глазами на носок своей изящной туфельки, — признак того, что мыслительная деятельность под прической продолжалась.
-Вы чего ради мне тут Лазаря поете? Я вас не узнаю.
-Какого Лазаря?
-Эх, сейчас бы вас в застенок, да подвесить, да пройтись хорошим кнутиком раз — другой, да спросить с пристрастием.
-Вы пугаете меня. У вас сейчас только пугают? — недоверчиво хмыкнула она. — Только попугать можете, чтобы похолодало между лопаток…
-Как вам сказать, сударыня? Вы и так напуганы, вижу. Я просто предупреждаю вас. Вы слышали, на Западе, на некоторых свинофермах свиней сильно мучают перед тем, как убить? Говорят, их мясо от этого приобретает особую сладкую горчинку. Есть у нас мастера и изобретательные специалисты. Например, у одного такого мастера имеется один любопытный инструмент — длинная ременная, с цинковой проволокой плеть, а на самом конце — кусок свинца со спичечный коробок; через плечо, вперехват, она достает до поясницы. Бывалоча, зайдет к кому — нибудь в камеру, так просто, поговорить. «Ну, здорово». — говорит, — «Как мил — друг?» и плеточкой малость подметет. «Ну, как характеризуешь положение»? — и снова плеточкой…А еще есть способ, у него же — сажает, стервец, человека на шомпол и делает это, надо отдать справедливость, поистине с детским увлечением.
Он притянул женщину поближе к себе, пальцами — указательным и большим — взял ее за подбородок, чуть приподнял, разглядывая лицо.
-Давайте поговорим в практическом русле. На вашем месте, голубушка моя, я не зарекался бы. Выдержки и наигранного спокойствия у вас надолго не хватит. Я, знаете ли, сначала люблю ягодки, и только потом цветочки, да…Господи, почему красивые женщины так упрямы? Всякий раз задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа. Может, мало драли?
-Что вы хотите от меня? — серьезно спросила женщина.
-Спокойствия. Для вас и для меня. Для нас обоих — спокойствия.
-Господи, разве вы не имеете его?
-Имел. Теперь не имею. И в этом немалая ваша вина. Спокойствия нет, но есть опасность. Источник опасности — вы.
В ее глазах закипела желтая соленая ненависть.
-Ну, так что же?
-Теперь?
-Да.
-Хочу еще большего спокойствия. Покоя.
-Покой — это смерть. — грустно возразила женщина.
-Не всегда. Покой — это источник творчества. Понимаете, дорогая моя, мы ведь не репу сеем. С волками боремся. А волков грудью кормят, вскармливают зверя крупного, матерого. У меня противники посерьезнее вас все же; пусть с ними и возни побольше. Но тем выше и мне цена, когда удается одолеть их, наизнанку со всеми потрохами вывернуть и к ответу призвать.
Она увидела близко — близко устремленные на нее рысьи глаза. Собеседник не отводил глаз и она вынуждена была принять этот поединок столкнувшихся взглядов. Но ненадолго — на десяток секунд: зыркнул он так, что она, устрашившись, скосила свои глаза в сторону.
-Моя аргументация произвела на вас некоторое впечатление. — сказал собеседник. — Хорошо. Хочу же я от вас, дорогуша, сущего пустяка — чтобы вы исчезли.
-Жестоко.
-Жестокость — не есть ли высшая форма милосердия? Я принес вам жестокость правды, сам готовый смириться под ее жестокостью…Ах, какое безумие! Вы слышите, какое прекрасное безумие зацветает кругом? Шел претворенный, одетый в человеческие одежды день, и этот день раздет ныне бесстыдством преступления. И вот в наготе развенчанного дня видишь равноценную закономерность правды и лжи, одинаковость мыслей и поступков, набитых между шляпой и ботинками! Ваши поступки перерастают вас.
-Я очень ценю ваше душевное движение, генерал… Мне только смешно, что утешаю я, а не вы…
-А я и не утешаю. И впредь не надо выкидывать подобных номеров. У меня, знаете ли, тоже нервы. Но я помогу вам в этом, заодно обеспечу ваше дальнейшее существование на бренной земле.
-Или под землей?
Она уже поняла, о чем разговор. Поняла и испугалась. Осенней сыростью повеяло. Дрожь пробежала.
-Глупость вы сейчас сморозили, голубушка. — мягко ответил собеседник. — Но я буду с вами терпелив, вежлив и откровенен. В шведской конспирологии кто — то выдвинул понятие «кучности смертей». Если террористы расстреливают чиновника — атакован человек, представляющий конкретную страну. Если уничтожается несколько чиновников, — это группа людей из одного, так сказать, «департамента». То же самое и ваша смерть. Она укладывается в расправу над весьма конкретной группой лиц. Вы понимаете, что мы вам вполне доверяем, но на вашей совести большая ответственность. Мне ваша смерть практически ничего не дает, одни лишь хлопоты. В общем, ваша смерть будет бесполезна. Да, убрав вас, я таким способом устраняю потенциального опасного свидетеля. Положат ваше тело в гроб, отправят на кладбище, но без слез, речей и лент на венках. И без сплетен, разумеется. У гроба вашего не побушуют страсти, не прольются слезы, не прогремят слова, некому будет умиляться и скорбеть. Допускаю, кто — то озлится, кого — то ваш гроб укорит. Но будет одно сплошное равнодушие. Никого вы не тронули, никому вы не нужны, никто о вас не вспомнит и не узнает. Однако ваша смерть освободит меня от обременений.
-Значит, решили меня все — таки убить?
-Но разве я зверь? — он усмехнулся. — Разве этого я вам желаю?
-Чего же вы желаете? Вы, смешивающий в яичницу человеческие жизни?
-Чудно и капризно разламывается жизнь, не правда ли? Но, давайте сделаем выводы. Ваша смерть — это практично. Концы в воду. Но, убив вас, дорогуша, я обязательно начну нервничать. Так ли вас убил, хорошо ли спрятал концы в воду и так далее. Начав нервничать, я начну делать глупости. Поэтому, ваше исчезновение из Москвы, куда — нибудь на юг, к морю, например, было бы желанным. И своевременным. И понадобится всего лишь пустяк — деньги и паспорт.
-Деньги. Паспорт у меня есть. Такая «ксива», что пальчики оближешь. Есть у меня один человечек. Ума не хватает, а руки золотые. Навострился, шельма, «липу» мастырить. Немецким инструментом работает. Печати, штампы, или подпись какая.
-Хорошо. Деньги получите сию минуту. Половину оговоренной суммы вам переведут в заграничный банк, на ваш счет. Что, по — вашему, является наиболее надежным стимулом?
-Страх?
-Страх — единственный стимул. Но он не очень надежен. Страх и заинтересованность в хорошем вознаграждении — это и есть надежные стимулы. На этом держится мир. Телефончик мой, настоятельно прошу и требую, забудьте.
-Перестаньте корчить из себя властелина.
-Раньше я заставил вас жить моей жизнью и мыслить моими мыслями. Почему же не повторить? Тем паче, вы перестали чувствовать власть…
-Вашу? — она скосила на собеседника насмешливые глаза.
-Мою. — неожиданно резко бросил собеседник.
Он сразу вспомнил ее, он все помнил, все до последних мелочей — и родинку у нее на спине, и выбившуюся из — под американских телесных трусиков курчавость лобка, и что кофе она пьет без сахара…
-Не мешало бы испробовать еще раз.
-Я не допускаю этого.
-Допустить все можно.
-Что же дальше? — без всякого выражения спросила она. — Неужели я не могу теперь рассчитывать на собственное женское счастье, на крупицу его?
-У нас говорят: не ищи себе благополучия на земле. — вздохнув, кротким голосом сказал господин. — Все проходит и все подвержено тлению
-Кому верить? Каких основ придерживаться?
-Какие уж тут крупицы, какое уж тут женское счастье? В бездне пребываю, в яме.
-Из любой ямы можно выбраться, а из вашей бездны никогда. — засмеялся господин. — Может, в том и есть наше предназначение — быть для всех бездной? Каково жить в бездне? Ничего. Весело. Все время падает сверху что — нибудь интересное.
-Я знаю, что вы, вероятно, правы, я под каждым вашим словом готова подписаться, но мне не нужна ваша правота, я хочу быть сама собой.
-Вы одна на всех путях. Возвращения к прежнему уже не будет. — да, их разговор был достаточным предостережением; она заглянула в глаза собеседнику, ища в них ответа: все ли я правильно поняла, правда ли, что они по — прежнему партнеры? «Конечно, конечно, — отвечали ей умные глаза, — мы — двое умных людей, мы видим друг друга насквозь. Я не стану мешать и вредить, если только вы мне не напакостили».
-Не будет. Фанфар вы не услышите, но теперь есть возможность обеспечить собственную дальнейшую жизнь. Мне будет достаточно вашего слова, ваших гарантий. И поезжайте в Крым, и делайте, что хотите.
-Что ж в Крым — то? Вы про сезон на Ривьере слыхивали когда — нибудь, генерал?! А про пляжи в Биаррице, автомобили марки «ройлльс — ройс», манто из чернобурки, белые яхты у причалов Монако?
-Так поезжайте туда. А почему бы не в Ригу? Вы ведь уроженка Инфлянт?*
-Генерал, вы же знаете, что я только представляюсь уроженкой Инфлянт. На самом деле моя родина не там.
-Поезжайте на родину, и пришлите мне оттуда вот эту открытку. — господин вынул из внутреннего кармана толстый коричневый конверт и быстро вытащил из него обычную почтовую открытку с видом Малого дворца Радзивиллов** и небрежной короткой подписью: «Целую. Вера».
-Хотите отправить меня в лапы «Полевого контроля»?***
-Хм — м, пожалуй, вы правы…Литовскую контрразведку натаскиваем мы, русские. Такова традиция с незапамятных времен. И я знаю, что литовцы, даже учившиеся у вас, пока сопляки в сравнении с настоящими профессионалами. В серьезных случаях на них полагаться не следует. Однако…Они почти европейцы. Как не смешно это звучит, но они старательны по — европейски. Мы же в России привыкли везде и во всем выезжать на вдохновении и порыве.
-Вильна небольшой город, все на виду.
-Но все ж таки Литва — это все же, какое — никакое небольшое государство. «Маленькая аномалия на фоне жизни великих держав», как говорил Франц Кафка…Ладно…Некогда мне с вами политесы разводить. Каждый сам правит своей лодкой.
-Не знаю отчего, но я вам верю, генерал. Хочу верить.
-Верьте.
-Хотя бы ради перемен в своей жизни.
-Я жду перемен с равнодушием, ибо печалится в жизни тот, кому есть что терять.
-Вы уж не подумайте чего, генерал. Я хочу вам сказать, дорогой мой, что вы — выдающаяся личность. Общаясь с вами, я получаю удовольствие. Я истосковалась по сильным людям. Мне нравится ваша манера: чуть суховатая, без всяких эмоций — карты на стол, дело есть дело, никакой суетливости и высокое чувство самоуважения. Я рада, что наши деловые устремления не расходятся.
Кажется, я помогаю вам сделать карьеру?
-Не в коня овес. — горестно вздохнул господин. — Не из того теста меня слепили, из которого выпекают делателей карьеры. Не в те дрожжи положили.
-Не прибедняйтесь. Вам рукой подать до высокого чина.
-Высоких чинов пекут из другого теста.
-Вы хотите, чтобы я ушла немедленно? — стараясь быть спокойной, спросила она.
Он не ответил.
-Вы победите. Вне всякого сомнения вы победите. — сказала она. — Но будет ли это та победа, которая рисуется вашему воображению?
-Не сомневайтесь вы так. Все будет идти по кругу, все вновь будет разрушаться и вновь возникать, и так будет до самого конца…
-До какого конца?
-До конца истории, до Большого Апокалипсиса…
-Вы пожалеете об этом, генерал, — сказала она и вылезла из машины.
Он пожалел сразу же, как она закрыла за собой дверь. Но пожалел не о ней, пожалел, что в эту самую минуту никто не знает, что он, сидевший сейчас на заднем сиденье представительного лимузина, увозил из Сетуньского парка тайну, разбившую уже две, по крайней мере, жизни.

уроженка Инфлянт?* — Инфлянты (польск. Inflanty) — польский историографический термин, примерно отождествляемый с искаженным немецким названием Ливонии — Livland (Лифлянт). Также — «историческая область по Двине и Рижскому заливу, перешедшая в средние века под власть Ливонского ордена, и населённая балтийскими и финно — угорскими племенами, с давних времён находившихся под влиянием немецкой и скандинавской культуры. Также — губерния в составе России, образованная из исторических областей: Инфлянты польские и Инфлянты шведские. Административный центр губернии — город Рига. Включает двенадцать уездов.

почтовую открытку с видом Малого дворца Радзивиллов** — Малый дворец Радзивиллов — дворец эпохи ренессанса и барокко, с элементами классицизма в декоре, в Старом городе Вильны. В начале XVII века готические постройки были соединены в одно здание с двухэтажной галереей со стороны двора.

В лапы «Полевого контроля»?*** — Полевой контроль — служба в структуре Департамента охраны края (ДОК) — литовской тайной полиции. Занимается государственной и политической охраной Великого Княжества Литовского.