«Переулки Третьего Рима». Продолжение 1-й главы

Предыдущая часть цикла

Воскресенье. В лето 7435 — го года, месяца августа в 9 — й день ( 9 — е августа 1926 — го года). Неделя 9 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.
Москва. Петровский переулок. Здание Московского уголовного сыска.

Телефон пробуравил густую тишину кабинета. Секунду — другую Карл Иванович Петерс смотрел на аппарат, предаваясь тоске, когда раздражение всем достигает наивысшего предела. Он наслаждался тоской, и ему доставляло удовольствие раздражать себя, растравлять свою тоску, нагнетая ее мелкими деталями, телефонной ли трелью в ранней утренней тиши кабинета, видом ли деревьев за окном, или грязными носками собственных туфель.

Потом он аккуратно поднял трубку:
-Слушаю, Петерс.
-Карл Иванович, здравствуйте, — раздалось на другом конце провода, и Петерс сразу узнал голос министра внутренних дел князя Ромодановского. — Не отвлекаю я вас от неотложных дел?
-Нет, Борис Викторович.
-Нет, стало быть, неотложных дел, а вы все же на месте, да в столь ранний воскресный час? Осваиваете новый кабинет и новое здание?
…Новое здание столичного уголовного сыска, расположившееся в Петровском переулке, на месте бывшей огромной усадьбы Долгоруких, позади театра Корша и шести почти одинаковых доходных домов, выполненных по проекту архитектора Обера, только — только было отстроено и теперь постепенно обживалось сотрудниками и службами. Асимметричное здание, отделенное от красной линии большим садом с прудом, отличалось исключительной целесообразностью и архитектурного замысла, и его исполнения. Здание было возведено как стальной каркас с железобетонными потолками. Балюстрады выполнены из монолитного бетона. Шесть этажей здания соединяли грузовые и пассажирские лифты. Основная лестница, видимая из панорамного окна над главным входом, представляла из себя железобетонную конструкцию, вмонтированную во внешнюю стену. Ступени и лестничные площадки покрыты гранитным покрытием, стены и потолки — твердым гипсом. К зданию примыкали два флигеля. Тёмный природный камень, из которого были сложены флигели, удачно оттенял оштукатуренный главный блок…

-Приходится. — ответил Петерс, чуть помолчав, — новое здание ему не нравилось.
-Итак, час ранний, Карл Иванович, но вы уже не спите, бодрствуете?
-Ну, бодрствую. Что еще старику вроде меня делать? — хохотнул Петерс, потирая правое колено.
Колено болело теперь постоянно, с прошлой недели. Болело пугающе — нудно, неприятно. Обычно устранить боль с воспалением Карлу Ивановичу помогала растирка на спирту, основу которой составлял горький перец. Надо было взять чайную ложку с сабельником, эту траву залить стаканом кипящей воды, и настаивать несколько часов. Еще можно было мелко натереть картошку, смешать ее с корневой частью хрена. Еще — смешать равные пропорции горчичного порошка с медом, содой. Накладывать компресс на пораженный участок на ночь…
Всевозможными народными рецептами его от души снабжала квартирная хозяйка, женщина милая, чуткая, но несколько старомодная, все время надеявшаяся на русский авось, и большая любительница послушать «радио» — конусный бумажный диффузор, укреплённый на металлических держателях, совмещённый с электромагнитным механизмом. Его все называли просто «радио», хотя это было неправильно. Настоящее радио, то есть ламповый вещательный приемник, не был большой редкостью, и при желании Карл Иванович мог бы его приобрести за небольшие деньги, но постоянно откладывал покупку. Массовая модель громкоговорителя проводного вещания его устраивала. Электрического сигнала, поступающего по проводам, было достаточно — квартирная хозяйка целыми днями могла слушать новостные программы, репортажи со всевозможных спортивных соревнований, концертные записи, радиоспектакли…
-А ведь даром, что я работаю по восемнадцати часов в сутки — сказал Петерс сварливо. — При случае оцените мои жертвы, Борис Викторович.
-Непременно оценю. Самые сильные и крепкие люди способны напрягаться только до известного предела, а там — силы их покидают и они изнемогают. — заметил министр. — Про Сократа рассказывали, что он двадцать четыре часа стоял неподвижно на одном месте, размышляя о чем — то. И это уже граничит с фактическим, с чудесным. А на сорок восемь часов и Сократа не хватило бы!
-Я не Сократ, и в двадцать четыре часа не верю. — парировал Карл Иванович. — Мне за глаза хватает моих восемнадцати часов. Я сплю нынче четыре часа в сутки. И это не бессонница, а привычка.
-Сводку происшествий по городу еще не просматривали?
-Пока нет. — солгал зачем — то Петерс, — читал, конечно читал сводку происшествий за ночь с субботы на воскресенье: с десяти вечера было всего одно убийство, две кражи, одна поножовщина в Лаврушинском переулке, разбой в Измайлове (уже и раскрыли по горячему следу — «работал» Сережка Большой, он после себя привык оставлять зубровку, бутылку которой он всегда недопивал после совершенного ограбления), попытка изнасилования, четыре самоубийства и без малого с десяток хулиганских выходок.
…Ох, уж эти московские хулиганства…Парижу, как говорится, не чета. В кабачках Парижа, где прожигает жизнь золотая молодежь, пользуется большим успехом танец «апаша». Танцор со зверским видом и угрожающими телодвижениями носится вокруг партнерши — изображает убийство, а публика захлебывается от восторга… «Апаш» — парижский хулиган. Хулиган — профессионал, распрощавшийся с честным трудом. Почти бандит. С низким лбом и выдающимся подбородком, с мутным осадком на дне большого города. Жизнь — мачеха не приветила его, не окрылила отравленного алкоголем и кокаином сердца.
Мода на «апашей», конечно, проникла и в Россию: рубашка «апаш» — с отложным воротником, несомненно, ведет свою родословную от парижских потрошителей животов и карманов из кварталов нищеты и с веселых бульваров. Но вот само хулиганство имеет совершенно иное обличие. Московский хулиган — белая ворона. Дерется он всегда, как мученик (за что страдали?), пьет горькую из — за скуки (душе разгуляться негде!), насилует девушек во имя борьбы с мещанством (свобода любви!); хрюкая и утопая в грязи, он жадно хватается за высокие и гордые слова, в диком сочетании, пляшущими буквами занося их на свое знамя. Московский хулиган свое ухарство и озорство считает вопросом чести. Этот тип хулигана, пожалуй, не ищет оправдания каждой отдельной выходке: эти выходки для него просто единственно мыслимый образ поведения. Не толкнуть женщину с ребенком, не пустить матом по адресу проходящей девушки, не бить в морду возражающих, не гадить, не ломать, не шуметь может только «шляпа», «задрыга», одним словом, никчемный, достойный только презрения, отщепенец. Но московский хулиган чаще всего «случайный», еще не вошедший во вкус этого замечательного занятия. Такой хулиган открывает себя после обильной выпивки. И какой — нибудь совершенно мирный конторщик или рабочий внезапно становится на несколько часов грозой бульвара или мирного переулка, а наутро, выспавшись, хлопает глазами от удивления, что очутился в полиции…

-Не читали? И верно, уж и так служба невыносима, ибо принуждают даже воскресенья лишать святости*… — сказал министр.
-Что — то архиважное?
-Так и знал, Карл Иванович, что мой звонок вы расцените, как «нужный»**… — рассмеялся министр. — Но, однако, дело прежде всего, ублаготворяться*** мы с вами потом будем.
-Ясно.
-Есть известие…
-Что за известие, Борис Викторович?
-Известие, которое могло бы вызвать, да скорее всего, и вызовет, подлинное политическое потрясение: Борис спиридонович Стомоняков, товарищ министра промышленности и торговли****, час назад найден мертвым.
-Стомоняков? Та — а — к…
-Именно, Карл Иванович. Так. Мертв. И найден не в собственной квартире, а в одном из прудов в Сетуньском парке. Неподалеку от Потылихи. Что известно? Немногое. В субботу Стомоняков был за городом, на своей даче, с семьей. В семь часов вечера он внезапно возвращается в Москву, причем едет не на свою городскую квартиру, а прямиком в министерство. Уединяется в своем кабинете. Около десяти часов вечера дежурный чиновник увидел, как товарищ министра покинул здание министерства, при этом свою служебную машину вызывать не стал. Уехал на другой машине. Пока непонятно, что это была за машина, таксомотор, или его около министерства уже ждал чей — то автомобиль. Жена, удивленная отсутствием Стомонякова, пыталась связаться с ним по телефону — звонила несколько раз на городскую квартиру, затем на службу. Наконец, супруга чиновника, отбросив все условности, дозвонилась до министра Никольского. Тот поднял на ноги своих помощников, звонил и мне. Я распорядился, чтобы полиция этой же ночью распространила объявление о розыске «высокопоставленного должностного лица, близкого к правительственным кругам». Имя велел не указывать из предосторожности. На поиск Стомонякова направлено было полсотни полицейских. В шесть сорок сегодняшнего воскресного утра квартальный надзиратель из Потылихи, свернув с Воробьевского шоссе, углубился в Сетуньский парк и неподалеку от Нижнего Сетуньского пруда обнаружил пиджак Стомонякова, а затем, почти у самого берега, заметил и тело. Надзиратель вытащил из пиджака бумажник. При виде нескольких визитных карточек его взяла оторопь, и он поднял тревогу. Через четверть часа на место происшествия прибыл участковый пристав. О том, что обнаружено тело, я, как министр внутренних дел, узнал почти сразу после случившегося — сами знаете, что такого рода происшествия докладываются незамедлительно. Узнал, однако, без подробностей, проливающих хоть какой — то свет на произошедшее. Впрочем, и того, что узнал, достаточно — информации, многочисленные, поступают ко мне отовсюду, из разных ведомств, из секретариата премьер — министра, из Кремля, из Государева дворца…Смерть Стомонякова, как вы понимаете, справедливо может вызвать подлинное политическое потрясение.
-Еще бы… — пробормотал Петерс.
-Ерничать изволите, Карл Иванович? Не ерничайте.
-И в мыслях не держал ерничать.
На Москве чуть ли не каждому знакома седая аккуратная шевелюра и несколько старомодное красноречие Стомонякова. Многие весьма ценили его серьезность и компетентность, а наиболее искушенные в политике Кремля знали, что им не так давно был побит рекорд служебного долголетия — пятнадцать лет на одном посту. Фигура значимая, поэтому его смерть могла породить множество противоречивых слухов и версий, еще более подогревающих любопытство.
-Вы меня хорошо понимаете, Карл Иванович? — спросил Ромодановский.
-Не совсем.
-Всех будет интересовать два вопроса: был ли убит Стомоняков или он сам лишил себя жизни, и не является ли его гибель только инсценировкой самоубийства?
-Уголовному сыску сплошь и рядом ребусы приходится разгадывать. Иногда такая шарада подзакрутится…
-Делу постараются придать политический окрас — это ясно как божий день. — сказал министр. — Слишком сильное шевеление было вокруг новопреставившегося раба божьего в последнее время. Меня беспокоит это шевеление. Слишком много людей суетилось вокруг Стомонякова.
-В политике я ни бельмеса не смыслю и не желаю смыслить, Борис Викторович.
-Это стыдно.
Петерс ответил суховатым тоном:
-У меня есть один знакомый…так, поросенок. Встретил меня давеча на улице, и дышит на меня дымом, пристает: «Чувствуешь, что я курю, чувствуешь?». Я говорю: «Табак». — «Да, впрочем, — говорит, — разве ты смыслишь что — нибудь в сигарах». Я говорю: «Дурак», говорю.
-Что вы говорите?
-То и говорю. В политике я не смыслю, и не желаю смыслить…Раз у людей избыток времени, потому что нет нужды работать, то они скучают. Скука — мать развлечений, а политика — развлечение. Я стараюсь держаться от таких дел подальше.
-Я вас понял. Осторожность — великое дело, но все хорошо в меру. Чтобы не оставалось никаких сомнений относительно обстоятельств смерти Стомонякова, министр юстиции отдал приказ о проведении расследования. Разбирательство доверено курировать прокурору московской судебной палаты Сабанееву.
-Ого!
-Да, ого! — ответил Ромодановский. — «Гранит и железобетон», — так, кажется, называют этого пятидесятитрехлетнего сурового правоведа?
-Звезда судебного небосклона Москвы. — подтвердил Петерс. — Ему поручаются наиболее важные или запутанные дела.
-Я предполагаю сделать следующее: будут созданы две параллельные группы расследования. — проговорил Ромодановский. — Департаменту Государственной Охраны надлежит заняться выяснением мотивов происшествия. Или преступления. Вы, Карл Иванович, со своей стороны, со стороны сыскной полиции, ведете расследование, как и полагается, именно как по обычному уголовному преступлению. Связь между двумя группами расследования буду осуществлять лично. Вся получаемая сыскной полицией информация должна передаваться мне.
-Трудно вести политическое дело, как обычное уголовное. — сказал Петерс. — Ведь я не занимаюсь политикой, я занимаюсь уголовщиной. Это правда.
На его счету было немало громких задержаний. Он лично, с перестрелкой, «брал» титулованного налетчика князя Белосельского — Белозерского — сиятельный бандит вместе с очаровательной сообщницей производил грабежи зажиточной публики. Петерс задерживал биржевого маклера Берлиона, продавшего братьям Спиридовичам акции несуществующей антрацитовой компании. Петерс схватил фальшивомонетчика Шнейдера, имевшего в Москве пять подпольных типографий, печатавших деньги. Петерс лично взял бандита Зеленого, насиловавшего и убивавшего свои жертвы — на счету душегуба, любившего содрать кожу со спины, было тринадцать человек…Были еще бомбист Раух, бросивший бомбу в буфете московского ипподрома после крупного проигрыша на тотализаторе, графиня Уварова, из ревности травившая горничных, изящный вор Ступин, цыган Мишка Бурнацэ, обманным путем завладевший драгоценностями у одной венценосной особы на семьсот тысяч рублей…Тучный, шумный, не очень — то сдержанный в выражениях, способный подчас и накричать, Карл Иванович пользовался уважением. Подкупали в нем смелость в решениях, их продуманность. Да и резкость старого сыскаря почти никогда не была обидной, так как он старался ругать за дело и, зная свою горячность, умел загладить вырвавшиеся несправедливые слова. В сыскной полиции у Петерса сложилась репутация удачливого сыщика. Ему частенько доставались тяжелые и запутанные дела, от которых открещивались другие. А он впрягался и рыл, и гиблые дела доводил до суда. Он не боялся крови, грязи и долгих, утомительных розысков.

-Я знаю. Вот и не втягивайтесь в политику. — после паузы, едва уловимой, сказал Ромодановский. — У нас в России секретных служб полным — полно, каждый станет норовить раздуть дело до размеров государственной важности и, несомненно, пожелает свести к нулю шансы обнаружить истинные мотивы происшедшего. Немыслимо, как у нас по сию пору заведено: каждый в своем уголке, каждый в свою дудку дудит, да по — своему…Поди, разбери, что он там дует — надувает…Так что ведите дело осторожно и аккуратно, старайтесь не наломать дров. У вас будут соответствующие полномочия. Все материалы, полученные в ходе расследования, предоставьте в распоряжение представителей министерства юстиции. Но вы докладывайте о ходе расследования и лично мне…Должен сказать, что мотивы происшедшего могут крыться в финансовых обязательствах, которые существовали у Стомонякова. Могут, хотя я этого не утверждаю. Вы покопайтесь. Есть кое — какие материалы на Стомонякова и про его коммерческие кунштюки*****, в том числе про махинации с кредитами. Ежели надо — предоставим материалы вам, я распоряжусь на этот счет. На ваше усмотрение. Поработайте с ними, изучите. Но, разумеется, аргументы пусть нанизывает судебное следствие. Пусть следствие работает и растущие сомнения превратит в обвинения. Не хватало еще, чтобы на нас обрушился гнев профессионалов корпуса юстиции, которые выразят свое возмущение тем, что мол, министр внутренних дел указывает виновных или что — то еще в таком роде. А то начнут задаваться вопросами: не стоит ли за этим стремление замять нежелательный политический скандал, не преподносят ли общественности скроенную по заказу версию происшествия, призванную умерить, или же наоборот, разжечь, страсти? Об этом нам всем необходимо помнить сейчас, Карл Иванович…Как вы знаете, конечно, вы прекрасно знаете, но в последние годы министерство внутренних дел, с политической точки зрения занимает крайне уязвимое положение. Церберы в Земском Соборе только и ждут, чтобы мы превысили свои юридические полномочия. Если будет брошена хоть тень подозрения на человека, близкого к государю, к трону, не располагая при этом неопровержимыми свидетельствами его виновности, от всех нас живого места не останется. И, как я считаю, справедливо. Мы должны доказать, что не пытаемся мешать политическим процессам, что нам можно верить. Как жена Цезаря, министерство внутренних дел должно быть вне подозрений.
-Я понимаю. Но не получится ли так, что в этом деле я стану козлом отпущения?
-С чего бы это? — искренне удивился министр.
-У меня есть сомнения. Дела, в которых замешаны люди политики, всегда приводят к неприятностям. Я опасаюсь возможных последствий. В любом случае, заявляю это прямо и сейчас — какую бы позицию по этому делу вы ни заняли, меня это не касается.
-Перестаньте. Дело в любом случае относится к разряду государственного охранения. — скрипуче сказал Ромодановский. — В нем следует соблюдать конфиденциальность.
-Да — да… — Петерсу уже было ясно, что министр явно затеял какую — то крупную игру.
-Не будем искать побудительные мотивы всех действий, направленных на спуск на тормозах этого дела.
-То есть? Не совсем вас понял, Борис Викторович….
-Я просто хотел сказать, что за происшествием со Стомоняковым стоят не только одни опасения за честь мундира и узковедомственные интересы.
-А что же еще? — спросил Петерс.
-Как что? Единство политической линии, полагаю…Разумеется, от министерства вы там, на месте, будете не один. Департамент Государственной Охраны также направил своего представителя. Я уже дал указание. Из прочего: усилить контроль на границе, расследованию этого дела будет отдано предпочтение перед всеми другими. Это уж мы сделали. Любые сведения в газеты давать тщательно дозированно, все они безусловно подлежат цензуре. Легко представить, что газеты начнут оказывать давление на следствие, а обстоятельства происшедшего по всей видимости таковы, что могут вызвать различные домыслы и слухи.
-Какие?
-Господи, да какие угодно! Измена, предательство, богоотступничество…Любое гнусное дело
-Так…
-Пусть ваше присутствие на месте будет носить скорее протокольный характер. У ведомства юстиции есть свои специалисты, вполне, полагаю, надежные люди, но согласитесь, мы имеем право на особое внимание к подобного рода инцидентам?
-Разумеется. Я тоже так имею убеждение считать. — откликнулся Петерс с характерным акцентом прибалтийца.
-Будет правильно, если вы поможете советом профессионала, а если почувствуете необходимость — предложите посильную помощь в организации дознания силами столичного сыска. Но не настаивайте на ней. Если министерство юстиции представит свою версию, что — то вроде официально утвержденной истины, пусть так и будет. Но любые попытки изменить или опровергнуть ее мы должны будем расценивать как неповиновение власти, то есть вышестоящему начальству.
-А такие основания могут возникнуть?
-Могут. Смерть товарища министра может нанести удар по и так уже пошатнувшейся власти, и по государю. Мы все прекрасно знаем темные стороны некоторых особ и понимаем, что ни одна из них не заинтересована в том, чтобы полиция и газеты долго копошились в затянутом тиной прошлом Стомонякова. Пусть в сомнительном прошлом и темных делах покопаются судебные следователи, пусть разберутся в деле, пусть заглянут в скрытые от постороннего глаза уголки, приоткроют завесу над некоторыми тайнами. И вот еще…И повторю — постарайтесь по делу не давать газетчикам никакой информации.
-Это сложно. Для столицы любой чих — событие.
-Да, такое дело привлечет всех искателей дешевых сенсаций. — согласился Ромодановский.
-Я буду производить полный порядок. — сказал Петерс. — Я буду делать самое большое старание.
-Не сомневаюсь. Будем исходить из обстановки. Здорово не увлекайтесь. Текущих дел у вас и так хватает и работу эту кому — то надо исполнять. Ко мне прошу обращаться в любое время, по любому вопросу.
-Мне стоит взять кого — то с собой и поехать? — спросил Петерс.
-Никого с собой не берите. Поезжайте один. — ответил министр и, после небольшой паузы, добавил. — Там чинов и без того слетится немало…

И так уж служба невыносима, ибо принуждают даже воскресенья лишать святости*… — иначе говоря, заставляют работать по воскресеньям.

мой звонок вы расцените, как «нужный»**… — в России с XVI века уж так повелось, что слово «нужный» означало «приносящий нужды, беды», или «вызванный принуждением», иначе говоря, неприятный.

ублаготворяться*** — получать полное удовлетворение от чего — либо.

товарищ министра промышленности и торговли**** — Товарищ — заместитель или помощник начальствующего лица.

кунштюки***** — кунштюк — это ловкий прием, фокус, забавная проделка.

Воскресенье. В лето 7435 — го года, месяца августа в 9 — й день ( 9 — е августа 1926 — го года). Неделя 9 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.
Москва. Сетуньский парк.

…Неповоротливый «штевер» заведующего Московским уголовным сыском Карла Ивановича Петерса въехал на аллею, небольшую, с рядом очень похожих друг на друга, хотя и живописных домов, поделенных, на английский лад, двумя входными дверями, на так называемые «семидетчт»* — отдельные полудома. Свой парадный вход, свой дворик, свой черный ход. В таких «семидетчт» и отдельных «хоумах» жили бесчисленные представители более или менее обеспеченных москвичей. Прямо за рядом одинаковых домов начинался Сетуньский парк…
Московское купечество, до неприличия разбогатевшее на военных поставках в Европу во время Большой Коалиционной войны, не знавшее куда девать несчитанные миллионы, щедрой рукой отпускало средства столичному градоначальству на постройку и реконструкцию всего и вся. В начале 1915 — го года часть долины реки Сетунь, от устья до Гладышевского озера, была отведена под огромный столичный лесопарк, с возможным последующим включением в него территорий Нескучного сада, Воробьевых гор, Кунцевского леса и новых парковых зон по долинам Сетуни и Раменки. Последние рядом инженерных мероприятий, предполагалось превратить в цепь больших озер. Будущие озера и окружающие их лесные массивы купечество желало использовать для спокойного, более интимного отдыха.
Проект парка был полностью лишён регулярности. Его изображение воспринималось как географическая карта крупного масштаба, более всего он напоминал английские межевые планы XVIII столетия, которые скрупулёзно фиксировали сложившиеся в результате бесчисленных случайностей разделения территории. В планировке отсутствовал какой — либо ведущий элемент. Все части парка должны были быть равномерно покрыты непритязательной сетью аллей и дорожек.
Поначалу возле Троице — Голенищевской старицы реки Сетунь отстроили гольф — клуб, озеленили овраги, что, наряду с инженерными сооружениями, сильно содействовало закреплению их склонов и прекращению оврагообразования. Речку Раменку, берущую начало от Воронцовских прудов на Теплостанской возвышенности, большей частью заключили в подземный коллектор. Расчистили русла ручьев, выкопали несколько искусственных прудиков, соединенных между собой аккуратными протоками, но вскоре признали нецелесообразным и нерациональным дальнейшее расширение (за счет Нескучного сада, Воробьевых гор и Кунцевского леса) и обводнение территории. Создание новых водоемов могло в корне изменить условия местности и обязательно отразилось бы на существующих зеленых массивах. Одна часть зелени, покрывающей будущий парк, могла быть затопленной, другая же оказалась бы на территории, где было возможно сильное изменение гидрологического режима. А среди деревьев тут встречались не только дубы, клены, ивы, сосны, липы и березы, но и редкие для Москвы ель и ольха. Поэтому градоначальство решило отдать часть долины реки Сетунь, протяженностью в шесть верст и шириной в две версты, под филиал Зоосада, задыхавшегося на тесных пресненских площадках. Эти от природы красивые места, со свободно пасущимися животными и с водоплавающими птицами на озере и искусственных прудиках, были очень интересны для занятий кросс — коунтри**, велосипедных и пеших прогулок. Живописная извилистая Сетунь, окруженная зеленью, давала простор и для рыбной ловли (обитали в реке и плотва, и окунь, и карась, и щука), и для катания на лодках.
Прямая линия была изгнана из этой композиции совершенно, нерегулярные кривые формировали берега и опушки, дороги и тропинки, контуры всех частей парка. Как всегда, искусственное Гладышевское озеро с живописными бухтами и мысами, заросшими умело размещенным кустарником и склонявшимся к воде деревьями, составляло исходный элемент композиции. За ним мощные по возникающему впечатлению, но узкие, как театральные кулисы, полосы леса окружали луг с живописными группами роскошных деревьев, разбросанных в изящном, как бы естественном беспорядке. Были созданы многочисленные пересечения аллей, специально выделенные видовые точки, крупные элементы — пруды или поля, которые господствовали в той или иной части парка. В целом возникла структура, лишённая вынужденных геометрически точных движений, как в регулярном саду. Зрителю был предоставлен выбор маршрута, но каким бы путём он ни следовал, ему были обеспечены многообразие впечатлений, смена широких открытых панорам, видов, устремлённых к какому — нибудь павильону, а если бы он отошёл в сторону, то оказался бы либо где — то в поле, открытом далёкому пейзажу, либо в запутанном лабиринте узких дорожек. Пространства вдоль Сетуни были оформлены полевыми цветами, декоративными травами, кустарниками и отдельными живописно разбросанными группами деревьев в виде тенистых оазисов. Пейзажные прудики дополнили естественный ландшафт долины.
От Потылихи, бывшей когда — то обыкновенной пригородной слободой, вдоль Воробьевского шоссе, до Каменной плотины у впадения речки Раменки в Гладышевское озеро, и от Каменной плотины вдоль линии Брестско — Варшавской железной дороги, на купеческие деньги была проложена кольцевая узкоколейная экскурсионная трамвайная линия с пятью уютными, словно игрушечными, станциями. Каждый остановочный пункт был спроектирован по оригинальному проекту, каждый из них имел свою изюминку. По маршруту курсировали шесть уютных двухвагонных трамвайчиков голландского производства. Начиналась дорога рядом со станцией метрополитена «Потылиха». Проезжая по очередному перегону пассажиры вагончиков могли рассматривать диковинки земной фауны, которые были помещены в просторные вольеры вдоль линии.
Созерцание животных в «Зверинце», чинные прогулки по аллеям и дорожкам, игры на площадках и в особо приспособленных для этого павильонах…Эмоции и размышления, коль скоро они возникали, оказывались замкнутыми в этом рукотворном мире регулярного ансамбля и не были связаны с естественным окружением.
…Весь путь до Сетуньского парка Карл Иванович был тосклив и полон всяческих мыслей и беспокойных предчувствий, жаловался шофферу на учащенное сердцебиение и дурное настроение. Из автомобиля Петерс вышел, тяжело опираясь на вычурную трость, покряхтывая и морщась.
…Летом в Сетуньском парке много людей, аллеи забиты гуляющей публикой, но сейчас, воскресным утром, здесь царила тишина. В конце аллеи располагался остановочный павильон экскурсионной трамвайной линии, а возле него, на проезжей части и прямо на тротуаре, стояло не меньше десятка самых разных автомобилей: черный «майбах W5» министра промышленности и торговли Андрея Никитича Никольского, — немецкий автомобиль класса люкс, который собирался с учётом спецификаций заказчика, из — за чего цена его была непомерно высока, «руссо — балты» Департамента Государственной Охраны и московского полицмейстера Сабанеева, представительный шведский «сааб» прокурора московской судебной палаты Петра Михайловича Сабанеева, тяжелый, служебный «мерседес» Московского уголовного сыска, «унион» эксперта — криминалиста, новехонький, как с рекламной картинки, «делоне — бельвилль» окружного судебного следователя, модели S6 (Карл Иванович где — то читал, что машина, хотя и выглядела несколько архаично, была оснащена сервоприводом передних тормозов, ручником, воздействующим на задние колёса и трансмиссией, управляемой педалями), поставленный впритык к павильону, — в стороне от стеклянного подсвеченного изнутри входа, где торчала какая — то древняя массивная тумба — балда, разъездной, невзрачный «фиат» участкового пристава, чей — то черный «Форд» и карета скорой помощи. Карл Иванович ухмыльнулся — ни одной отечественной машины у остановочного павильона не оказалось…
Картина была для Петерса знакомая: среди автомобилей стояли и прогуливались люди, поблескивали седины, в глазах зарябило от золотой мишуры на мундирах — собралось человек пятнадцать, не меньше…Чиновный люд, призванный обеспечить правопорядок в державе и в столице…Суетились, мешали друг другу…Цирк. Театр абсурда…Таперича явились все кому не лень, и эк, как обрадовали! В Москве с умным человеком разве раз в год удается поговорить, да и то в високосный, а нынче же набежало.
К некоторому удивлению Карла Ивановича на улице почти не было представителей прессы, так, крутилось двое или трое с явными пронырливо — журналистскими физиономиями. Никто не общался с вездесущими репортерами, гоняющимися за столичными сенсациями, никто не давал комментарии и интервью. Некому было задавать свои вопросы. Но нет, нашелся — таки один, прыткий, в чесучовом пиджаке, вынырнул откуда — то сбоку, прямо из — под руки, худощавый, с явными семитскими чертами на лице, и затараторил:
-Здрасте, я журналист, вот моя карточка…
Репортер готов был только ужом не извиваться, стараясь услышать из уст Карла Ивановича хоть что — то, хоть слово, хоть крупицу информации. Петерс — благообразный старик, седой, голубоглазый, с вечным прибалтийским румянцем на щеках, державшийся спокойно и стойко, обдал его столь ледяным взглядом, что журналист и чесучовый пиджак скукожились одновременно. Пиджак, кстати, сидел на нем как на корове седло.
-Что вы мыслите предпринять в связи с происшедшим? — сконфуженно промямлил журналист — коровий кавалерист.
Карл Иванович не отказал себе в удовольствии и негромко, неторопливо, но весьма выразительно, послал журналиста к такой — то и такой — то матери. На латышском, разумеется, языке. Прыткий журналист, видно ученый уже не дожидаться более серьезных последствий, после весьма энергичного вопроса Петерса: «Тэв иепист?», предпочел мгновенно исчезнуть, оставив за собой тяжелый аромат дешевой мужской туалетной воды.
Карл Иванович сдержанно раскланялся со старавшимся держаться в тени представителем Департамента Государственной Охраны сходным генералом Дмитрием Филипповичем Дрозд — Бонячевским, в чьи функции входила, в числе прочего, опека и контроль за высокопоставленными должностными лицами, и с которым служба не раз и не два сталкивала главного московского сыскаря, когда дела касались особ высокопоставленных, к «сферам» причастных, тяжелым ломаным языком поздоровался с помощником участкового пристава, который с ледяным спокойствием, в одиночестве, стоял, словно аршин проглотив, у своего «фиата», и морщась, как от зубной боли, приблизился к мундирной мишуре. Прокурор Сабанеев снял шляпу, поклонился Петерсу, учтиво и небрежно качнув набок расчесанный старательно, волосок к волоску, пробор. Предстояло выслушать «благие пожелания». Так и случилось: министр промышленности и торговли Андрей Никитич Никольский, сухопарый, рыжеватый, с тонкими прямолинейными, сходящимися без просвета над переносицей бровями, топтавшийся на каменном крыльце трамвайного павильона, оглаживая пиджак, кивнув приветливо, но степенно, глянул поверх Петерса и брякнул ни с того ни с сего:
-Что вы скажете? Не уберегли, не уберегли…
Петерс даже напрягся — до того неожиданно было услышать эти слова из уст Никольского, но тотчас успокоился — дальше министр понес обычное: про то, что он придает большое значение происшествию, что надобно раскрутить дело в кратчайшие сроки, что дело надо делать не жалея ни сил, ни средств. Рутина — «высшие сферы» и близкие к ним всегда заинтересованы в кратчайших сроках, для убедительности говорят на повышенных тонах, иногда кричат, топают ногами, грозятся, придавая лицу значительное выражение. Петерс терпеливо и сухо покивал головой министру. Он ничего не имел против кратчайших сроков расследования, но считал, что в деле главное все — таки результат. А результат приходит после малоинтересной и кропотливой работы, на две трети состоящей из сбора фактов, к делу обыкновенно не относившихся и сумасшедшей беготни.
Карл Иванович был вынужден выслушать министра, старательно изображая беспредельную преданность, внимание и доверие, но, как водится, держа в кармане фигу. Министр, к министерству внутренних дел никакого отношения не имевшего, все же был высоким начальством и, несомненно, считал себя более компетентным в прояснении и расследовании любого рода дел, даже и уголовных, нежели глава столичного уголовного сыска. Но Петерс был хитрецом. А быть хитрецом на Москве — не профессия, а призвание. Нелегкое, ох нелегкое, дело приводить в действие рычаги реальной власти в огромной стране, где дистанция от всемогущества до пули в затылок или петли нередко измерялась в иные времена всего несколькими саженями пути между двумя служебными кабинетами…
-Буду рад вас видеть в кабинете и оказать помощь по любым вопросам. — сказал министр, стараясь выглядеть как можно более искренним. Получилось плохо. Он, видимо, и сам это понял, и вдобавок пожалел про опрометчивое обещание, о котором впоследствии можно было бы горько пожалеть.
Петерс, никого не спрашивая, закурил. В Москве, да и в России курили все желающие, но в свободной продаже табака и папирос днем с огнем было не сыскать. Курение относили к одному из смертных грехов, а табак, как повелось с XVII века, по — прежнему называли «проклятым дьявольским зельем». В России табак производили, но исключительно на экспорт, поэтому процветала контрабандная торговля китайскими, бразильскими, кубинскими, американскими табаками. Курили все, не особо скрываясь. Однако нужно было помнить о всяческих запретах — запрещено было курение на улицах и площадях, а также в конюшнях, на сеновалах, на чердаках, в общественных местах. Закон от 1649 — го года никто из царей так и не удосужился отменить, а там черным по — белому было прописано: «А хто дважды или трижды будет приведен с табаком, тех пытать неоднократно, а после бить кнутом на торговой площади, а за многие приводы ссылать тех в отдаленные места».
Карл Иванович не любил контрабандных папирос, которые спокойно можно было купить на Мясницкой, и предпочитал набивать их сам, по собственному рецепту, изготавливая смесь табаку и «ингредиентов» — к абхазским или виргинским сортам он добавлял болгарские и иногда чабрец).
Раскуривание папиросы целиком поглотило Петерса. В этот момент старый сыскарь смотрел на весь окружающий мир, как на одно сплошное непотребство. Папироса с золотым ободком казалась непривычно крепкой, зато сразу перебила запах земляничного мыла, которым пользовался министр Никольский. Карл Иванович с удовольствием отметил, как прокурор Сабанеев — с генеральскими петлицами на форменном кителе, с золотым университетским орлом на правой стороне груди, высокий, красивый, но сосредоточенный и малоразговорчивый, призванный своими глазами удостовериться в происшедшем, недовольно поморщился. Петерс пальцем поманил полицейского врача:
-С формальностями я так понимаю, уже закончили?
-Практически. Криминалист успел уже зафиксировать положение тела во всех ракурсах. Можно отправлять тело в морг. — сказал полицейский врач, низкорослый седой старичок.
-Отправляйте. — отрывисто бросил Петерс, выпустив клубок дыма.
-К сожалению, я должен вас отставить. — настроение у министра Никольского резко изменилось: выражение крайней озабоченности, словно влажной тряпкой, стерло с лица скорбь и печаль.
Никольский торопливо раскланявшись, почти бегом бросился к своему «руссо — балту» — смотреть на тело своего помощника ему не хотелось. Генерал Дрозд — Бонячевский проводил участливым взглядом ретировавшегося министра, негромко бросил вослед, голосом незнакомо проникновенным:
-Москва город тихий…Богомольный город. Сорок сороков церквей. О крамоле слыхом не слыхивали. Мертвецы в диковинку, да…
Прокурор судебной палаты Сабанеев поднял голову, насторожился — дерзость была острая, она пахла намеком, но не стоило возбуждаться раньше до срока, пока не выяснены правила начавшейся игры.
-На Москве не осталось никаких представлений о дружбе. — сказал Дрозд — Бонячевский.
-Знаете, моя квартирная хозяйка обожает днем по радио слушать радиопостановку. — сказал Петерс. — «Знакомые незнакомцы» называется…
-Чиновники, хотя и проявляют иногда смелость, не теряют рассудка. — сказал Дрозд — Бонячевский. — Они быстро понимают, — особенно в такой сфере, как правосудие, — когда почва становится опасной. Отсюда предосторожности, двусмысленности. Словом, тонкая игра, в которой каждый с опаской оглядывается на других.
Прокурор поднял голову, насторожился — дерзость была острая, она пахла намеком, но не стоило возбуждаться раньше до срока, пока не выяснены правила начавшейся игры.
Увидев жиденькую толпу любопытных зевак неподалеку от трамвайного павильона, Петерс рассердился:
-Это что за зрители? А ну, гнать всех отсюда!
Городовые из оцепления немедленно зашевелились.
-Вы какого черта все здесь собрались? — заворчал Петерс на агента сыскной полиции, который стоял в сторонке и что ‑ то записывал у себя в блокноте. — Ну ‑ ка, бегом все лишние отсюда! Давайте, займитесь опросом всех возможных свидетелей происшествия. Все очень подробно. Все бумаги — мне в руки лично. Кто тут из криминалистов?
-Обольянинова. — мгновенно ответил агент сыскной полиции, убирая блокнот в карман пальто.
-Обольянинова? Ого. — Станислава Станиславовна Обольянинова была экспертом — криминалистом московской городской полиции. Своего рода свидетельство эмансипе, явления, уверенно набравшего ход в России. Петерсу не однажды доводилось с ней работать и всякий раз она пугала его своим ледяным спокойствием, терпеливостью и скрупулезной, без суеты и потерь, дотошливостью. К тому же она умела заводить перспективные знакомства, но никогда не теряла головы. Петерс понял, что расследование вероятно, будет продвигаться черепашьим шагом.
-Да вот и она сама идет. — агент сыскной полиции восторженно — преданно готов был поесть начальство глазами.
Дама была прелесть — высокая, молодая, с узкой спиной и какой — то пеной из взбитого шелка спереди, чернобровая, в длинном плаще, в изящных ботиночках, без шапочки и с распущенными волосами, с необычайным сиянием волос, бело — золотистых, воздушных, и коричневыми горячими глазами. В ее плавных, чуть замедленных движениях и во всей ее осанке легко распознавалось то, что привыкли в обществе называть «породой». В ее взгляде была легкая задумчивость, от которой над правой бровью, у самой переносицы, появилась нежная ямочка. Она выглядела эффектно, и она улыбалась.
Петерс кашлянул, и тогда женщина улыбнулась, обнажив на мгновение зубы, слишком крупные, распахнула плащ, представив на обозрение хрупкую фигурку и ноги, в тонких шелковых чулках, привычным движением одернула форменный костюм.

Петерс обратился к окружному судебному следователю:
-Простите, бога ради, как вас звать — величать?
-Михаил Францевич Геттель.
-Ах, Геттель? — многозначительно и несколько удивленно протянул Петерс, еле выдавив из себя улыбку.
Следователь, пшют курляндский, занюханный остзеец, квелый дурак, простоватый, обыкновенный, выглядел как человек, неудачно вышедший из запоя, и пустынно поблескивал глазами. Лет ему было на вид тридцать, но он уже изрядно полысел и заметно раздался вширь. Он почти не прилагал усилий для того, чтобы держаться в рамках приличий, и видимо с самого утра пребывал не в духе. Проснулся он с похмелья очень рано, похмелье медленно проходило, но головная боль, правда, никуда не исчезла. Стеклянное состояние, когда кажется, что от малейшего шевеления все со звоном посыплется, постепенно отходило куда — то на задний план.
-Портится погодка. — пожав влажную от мелкого моросящего дождика руку судебного следователя, сказал Петерс.
-Дождик как слеза. Чистенький. — отозвался тот, доставая портсигар с небольшими английскими сигаретками и неторопливо закуривая. — Да и мы не сахарные, не растаем.
-Дело вы будете вести? — деловито спросил Петерс и посмотрел на следователя, будто одарил золотым рублем, но вслед за тем такую скорчил гримасу, словно приготовился объявить, что нет в том рубле счастья.
-Не знаю. — следователь Геттель и в самом деле не знал пока, кому поручат дело об обнаружении трупа. Как судебный следователь, состоявший при окружном суде, он производил предварительное следствие в пределах своего участка. А вот судебные следователи по особо важным делам, приступавшие к должности лишь по предложению прокурора или распоряжению министра юстиции, получали право производства следствия на всей территории России, следователи же по важнейшим делам — по предложению министра юстиции имели право действий в пределах всего судебного округа.
-Не знаете? — Петерс сбоку заглянул в желтое недовольное лицо Геттеля.
-Зависит не от меня.
-Но план расследования уже наметили? И, наверное, самое главное, предварительно оценили собранные улики?
-Да улик — то покамест нет…Есть что — то…Хотя информация неточная, но все же лучше, чем ничего. Есть над чем работать.
-Это пока нет версий. — сказал Петерс, предпочитавший держать судебных следователей в неведении и вводить их в курс дела в самый последний момент. — Это пока мало конкретики и много предположений. Поначалу завсегда так: говорливо и бестолково. Потом пойдет как положено. Определим направление работы, договоримся о связи, раздадим поручения, создадим группы, подготовим план мероприятий, распишем на бумаге красиво и витиевато. Поделитесь предварительными результатами с сыскарем? Михаил Францевич, как говорят в Гаджибее***, я имею до вас предложение.
-Вы уверены в том, что имеете право давать мне какие — либо указания? — спросил Геттель.
-Уверен ли я? — усмехнулся Карл Иванович. — Я ни в чем не уверен. Но что же теперь делать, ежели такова государственная необходимость?
-Напомню вам, что производство следствия обо всех преступлениях и проступках, подлежащих юрисдикции судебных мест, отдано в ведение чиновников Министерства юстиции, каковыми являются судебные следователи. — сказал судебный следователь. — Прежде всего, я имею в виду собственную независимость при осуществлении процессуальных полномочий. Я могу показаться нравоучительным, но постараюсь избежать педантизма. Обязанность судебного следователя: допросить, выяснить ход событий, прилагая к этому все усилия. Если окажется, что поступки определяются государством как преступление, дальнейшая задача — возбудить дело в суде. Как того требует закон.
-И верно, и правильно. — покладисто кивнул Петерс. — Вы лицо процессуально самостоятельное. Судебный следователь на месте происшествия — главное лицо, ему подчиняются все. Но лучше бы вам со мной полюбовно. А то, видишь ли, на дыбки сразу, как медведь. Так и порешим. Хорошо еще, погодка мягкая, не столь зазябли.
-Я могу показаться нравоучительным, но постараюсь избежать педантизма. — в разговор вмешался прокурор Сабанеев. — Обязанность судебного следователя: допросить, выяснить ход событий, прилагая к этому все усилия. Если окажется, что поступки определяются государством как преступление, дальнейшая задача — возбудить дело в суде. Как того требует закон.
-Петр Михайлович, и не спорю, и не настаиваю. — успокоительным тоном сказал Петерс, хотя ему не понравилась уверенность Сабанеева — он не привык, чтобы с ним разговаривали таким тоном. — И ни в коей мере я вмешиваться в прерогативу судебного следствия не предполагаю, а даже наоборот, всячески обязан содействовать вашей работе. Дело — то делаем одно. Деятельность всякого человека имеет смысл, если он ставит перед собой какие — то цели и преследует их. И деятельность сообществ людей приобретает смысл и вообще становится деятельностью, если она определяется некой общей целью. Правильно я излагаю? Указания, кому и что делать, дали? Вот и господин прокурор здесь, в порядке надзора, так сказать…
Прокурор Сабанеев степенно кивнул. Прокурорский надзор обеспечивался правом присутствия прокурора при всех следственных действиях, осуществляемых судебным следователем, и достаточно широким кругом полномочий по проверке законности и обоснованности действий и решений судебного следователя.
-Вы, Петр Михайлович, человек способный, хотя и увлекающийся. — проговорил Петерс, но в голосе его прозвучали на этот раз стальные нотки, и у прокурора удивленно вытянулось холеное лицо, горестно обтянулось и закачалось из стороны в сторону, а губы скорбно и дрябло повисли, словно приспущенный в знак государственного траура флаг. — И разговариваю я с вами столь любезно, потому как считаю, что мы с вами поладим, к вящему обоюдному согласию. И ко взаимной пользе. Посему, прошу не увлекаться игрой в самостоятельность. Живем — то в России. По старинке все еще продолжаем оказывать почти безграничное доверие действиям МВД по производству дознаний. Прекрасно же знаете, что при неизбежных столкновениях судебных следователей с полицейскими чиновниками министерство юстиции решительно станет на защиту полиции в ущерб достоинству следственного института. Прошу, не забывайте об этом.
-Не забываю. — ответил Сабанеев и насмешливые искры в глазах прокурора сменились заметным презрительным гневным блеском. — Жизнь так устроена, что целесообразность и необходимость принимаемого решения не обязательно совпадают с его порядочностью и справедливостью.
-Сразу видно умного и образованного человека. — сказал Петерс зло, желая, кажется, продолжить пикировку. — Побольше бы таких, и общество наше прогрессировало бы куда быстрее.
-Я просил бы вас не зачислять меня в вашу компанию «критически мыслящих личностей». — сказал Сабанеев.
-Но почему? Критически мыслящие личности — это не худшая часть интеллигенции. Вы согласны, Петр Михайлович?
-И зачем вам этот тон? — шагнув к Петерсу, вкрадчиво спросил Сабанеев. — Зачем понапрасну вы начинаете собачиться из — за пустяка, тем самым осложняя дело, и без того достаточно, э — э, сложное, где — то, в чем — то?
Генерал Дрозд — Бонячевский в разговор не вмешивался, его мало интересовали общие рассуждения, он ценил только конкретные результаты. Следователь молча переглянулся с Сабанеевым, тот еле заметно кивнул, молча пошевелил губами. Казалось, он проговорил какие — то неуслышанные Петерсом слова. Следователь открыл служебный портфель, переложил походную, с позолотой, чернильницу, достал аккуратную синюю картонную папку — «дело об обнаружении трупа», и демонстративно медленно вручил ее Карлу Ивановичу. Петерс бегло пролистал папку. В ней среди бумаг — обычный протокол места происшествия. В протоколе методично было описано положение рук, ног, туловища и прочая неизбежная формалистика. С такой же педантичностью перечислены немногие вещи, оказавшиеся в карманах мертвого чиновника.
-Толково составлено. И слава богу. — сказал Петерс. — А то мне как — то раз пришлось читать протоколы осмотра места происшествия с бесподобно — феноменальными формулировками: «Обнаружен труп мужчины средних лет со множественными поражениями. Одна рана величиной с гривенник, другая с пятиалтынный, а всего ран на рубль двадцать». Это феноменально, я не удержался, да и сделал копию, чтобы было чем друзей и начальство развеселить.
-Любители захватывающих детективных историй будут разочарованы — наш покойник — самоубийца. — сухо сказал Геттель, не глядя в глаза Петерсу. — Тело обнаружено полицией в трех саженях от берега, в пруду. Окоченевший труп плавал на мелководье лицом ко дну. Никаких следов насильственной смерти. На строгом темно — синем костюме нет никаких следов беспорядка. Даже узел галстука затянут безупречно. На лице покойного обнаружено несколько ссадин: на переносице, у левого глаза, на правом веке…
-Ссадины на лице?
Следователь помедлил с ответом, но в глаза не смотрел по — прежнему, а только усмехнулся:
-Ссадины могли появиться в результате падения, которое предшествовало смерти и не являются достаточным основанием для того, чтобы предполагать преднамеренное нанесение телесных повреждений до наступления смерти. Вскрытие, конечно, добавит деталей, но полагаю, смерть наступила в результате самоубийства путем утопления.
-Сомнения имеете, Карл Иванович? — прокурор Сабанеев позволил себе язвительную усмешку. — Излагайте сомнения свои…
-У нас пустяков, к сожалению, не бывает. — вздохнул Петерс. — У меня никакой романтики и детективного интереса в помине нет. Есть служба, за которую я несу ответственность.
-Рядовой налет шпаны на квартиру или убийство с целью ограбления подчас могут оказаться нитью к опаснейшему противоправительственному заговору. — сказал Дрозд — Бонячевский. — Случается и наоборот. Первоначальные материалы заставляют насторожиться, заподозрить хорошо организованную группу, а на поверку оказывается — элементарнейшая уголовщина.
-Игра в Шерлока Холмс или Ната Пинкертона, родной мой, мне боком выходит. — Петерс ребром ладони провел по горлу. — Она у меня тут сидит!
-Полагаю, что и вы обеспокоены этим происшествием? — спросил Сабанеев недовольным тоном, повернувшись к представителю Департамента Государственной Охраны.
-Обеспокоен, как же без этого?
-Поражаюсь способности вашего ведомства выискивать в ерунде душещипательность. Дело же не стоит выеденного яйца.
-По службе полагается.
-Ну вот, махина государева сыска завертела свои жернова. — засмеялся прокурор. — Что рассчитываете высосать? Следы заговора, обширного и опасного, явного и неоспоримого? И чего же им хочется, изменникам, а? А вы все молчите?
-Знаете, у персов есть поговорка: «Дурак говорит, мудрец думает». — усмехнувшись, ответил Дрозд — Бонячевский.
Он выразительно посмотрел на часы — давая понять, что у него есть более важные дела, чем разговор о вещах, уже известных.
-Вы уже столько намолчали, лет на десять, наверное, мудрее стали. — тотчас парировал прокурор Сабанеев. — Теперь скажите что — нибудь, дайте установку. — и добавил издевательски. — Я всегда верил в свежесть реакций и наблюдений непрофессионалов.
-Ждете от меня установок? — спросил Дрозд — Бонячевский, пропустив, или сделав вид, что пропустил колкость Сабанеева мимо ушей. — Но я никаких установок не даю. Я только обмениваюсь мнениями, господа. А установки — это по части Карла Ивановича Петерса и по вашей части, господин прокурор. Верю, что вы обеспечите тесное взаимодействие с органами сыска, они ведь тоже бросили на это дело лучшие силы.
-Вас не разберешь, хвалите вы или смеетесь. — обидчиво ответил прокурор Сабанеев
-Господь с вами! — вскинулся Дрозд — Бонячевский. — Да где же смех? Я всегда от души говорю: что на уме, то и на языке у меня. Я человек простой.
-Вы сейчас в состоянии определить хотя бы примерную причину смерти? — спросил Петерс Обольянинову.
-Нужно вскрыть тело, — с некоторым раздражением ответила та. — До вскрытия и исследования тела ничего нельзя сказать. Медицина пока ничего точно без вскрытия установить не может.
-После вскрытия обычно тоже толку мало. — съязвил нестерпимо скучным тоном Петерс и поинтересовался. — Убийство или самоубийство? И когда наступила смерть?
-Когда наступила смерть? — повторила Обольянинова, почёсывая нос. — Я полагаю, что, принимая во внимание условия температуры, время наступления смерти можно определить лишь приблизительно, и даже после вскрытия трупа вряд ли удастся это сделать точнее. Пока могу сказать только предварительно… Ну, около двух часов ночи, полагаю. Или трех часов. Восемь — десять часов назад…Налицо все признаки самоубийства или несчастного случая. Остальное — дело следствия.
-В общем, мы уверены только в одном: в том, что мы ничего не знаем. — сказал Петерс. — Ничего!
-У следствия имеются многочисленные данные, благодаря которым нетрудно восстановить обстоятельства драмы. — сказал следователь.
-Ишь ты — подишь ты… — вяло отозвался на это Карл Иванович. — При первичном осмотре места происшествия ничего решить нельзя.
-Дальнейшее следствие ответит на все вопросы.
-Так вы говорите, труп обнаружила полиция? — внезапно спросил Карл Иванович. — Что ж, пойду пошепчусь с местным Пинкертоном… — и добавил небрежно. — А потом мы осмотрим место происшествия. Не возражаете? Личная заинтересованность всегда лучше того, когда по казенной надобности номер отрабатывают.
Петерс покосился на помощника участкового пристава. Тот, все также прямо, стоял у «фиата»: в форменной фуражке набекрень, с бакенбардами на плечах, ноздрями как у селедки…Помощник пристава выглядел как эффектный служака, да к тому же, тотчас предположил Карл Иванович, наверняка серцеед — горничные все от него без ума. Петерс зашагал к помощнику пристава, на ходу сыпал вертевшемуся рядом сыскному агенту указания — основательно все еще раз обыскать кругом; носом рыть, искать очевидцев, свидетелей; искать следы. Словом, надобно было идти по горячим следам.
-Карл Иванович, кому поручите работу по установлению всей картины происшедшего? — бросил ему в спину Сабанеев.
Петерс остановился, повернулся к прокурору:
-Намеренно избегаете говорить — «место происшествия»? Как знать, как знать…Я получил распоряжение взять это дело под свой личный контроль.
Оборотился к сыскному агенту:
-Машина утопшего? Осмотрели? Что за марка?
-«Делонэ»,
-«Делонэ» — добрая машина.
-Ей уже четыре года. — сказал агент. — Она за это время сделала тридцать тысяч верст.
Петерс ощутил тревогу и сомнение. По телу пробежал неприятный холодок: верный признак скорых неприятностей, томление неизвестно откуда взявшегося предчувствия, беспокойство. Как собака, нюхом он ощутил, что неспроста возникла тревога. Что — то должно произойти, что — то должно было случиться. Или уже случилось.

==================
«семидетчт»* — от англ. «semi» — наполовину, «detached» — отделенный, изолированный.

кросс — коунтри** — бег по пересеченной местности. Кросс — коунтри, бесспорно, является самым естественным изо всех естественных физических упражнений. Здесь не требуется совершенно сложных приспособлений, здесь не нужна даже специальная площадка, дорожка для бега. Кросс — коунтри бегут в естественных условиях через поля, леса, горы и т. д. Кросс — коунтри служит самой разнообразной гимнастикой для мышц, органов дыхания и всего организма. Производя бег в самых естественных условиях, бегун должен быть готов преодолеть всевозможные и разнообразные препятствия, которые могут встретиться ему на пути, в виде заборов, канав, болот, ручьев, а подчас и рек. Таким образом, бегун должен быть разносторонним физкультурником: и бегуном, и прыгуном, и пловцом и т.д. кросс — коунтри получил самое широкое распространение за границей. Во Франции, например, это один из любимейших видов спорта. Там существуют такие клубы, где только и культивируют кросс — коунтри. В Германии же кросс — коунтри введен в программу физических упражнений народных школ, начиная со второго года обучения.

как говорят в Гаджибее*** — военный и торговый порт на Чёрном море.

Воскресенье. В лето 7435 — го года, месяца августа в 9 — й день ( 9 — е августа 1926 — го года). Неделя 9 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.
Москва. Сетуньский парк.

На заднем, пассажирском сидении «руссо — балта»» у генерала Дрозд — Бонячевского был оборудован маленький ящичек с напитками в небольших пузатых бутылочках — графинчиках, наполненных разноцветными напитками. Тут же присутствовали серебряные рюмашки чуть побольше наперстка. Ящичек был украшен стилизованным изображением Георгия Победоносца.

-Добро пожаловать в логово. — сказал Дмитрий Филиппович Дрозд — Бонячевский
Петерс, приглашенный генералом в машину, кивнул.
-Не слишком ли вы жестко со следователем, Карл Иванович?
-С остзейцем — то? Не слишком. — Карл Иванович сдвинул брови.
-Не любите немчуру?
-Вы знаете, Дмитрий Филиппович, я ведь из незнатных. Сын латышского крестьянина. А что есть для немца, немецкого барона латыш? Для немца, для остзейца всякий латыш есть скот, свинья, навоз. Да и русский для немца то же самое. Когда латыш — крестьянин, даже не батрак, а свободный крестьянин, приходит в дом к немецкому барону, к помещику, он должен был ему руку целовать. И он не смел говорить с ним по — немецки, потому что это есть господский язык и будет позор, если им будет говорить мужик, латыш.
-Вижу, крепко вы курляндскую кровь не любите.
-Крепко.
-Понимаю. — деловито покивал головой Дрозд — Бонячевский. — В Курляндии всего три категории подданных: русские шпионы, английские шпионы и все остальные шпионы. Анекдот слышали? Стало быть, в мировом суде разбирается дело. Судья спрашивает обвиняемого: «Такой — то и такой — то, вы обвиняетесь в том, что вследствие ссоры с соседом вашим, немцем Шмидтом, назвали свою собаку его фамилией и назло ему то и дело зовете с добавлением разных прозвищ». А обвиняемый судье в ответ: «Извините, господин судья, но тут фокус. Спору нет, собаку свою я так и назвал, но мой сосед Шмит, пишется через «т». А моя собака Шмидт пишется через «д», а это большая разница».
-Смешно.
-Я рад, что мы с вами будем работать вместе. О вашей хватке легенды ходят.
-Это преувеличение. — скромно ответил Петерс.
Это, конечно, не было никаким преувеличением. Карлу Ивановичу было под шестьдесят. Большую часть жизни он прослужил в сыскной полиции. Уголовники, узнавая, что их преступления начинал раскрывать Петерс, безнадежно вздыхали: «достукался». Это означало: сколько ни крути и не скрывайся — Карла Ивановича и скамьи подсудимых не миновать. Двенадцать лет назад Петерса забрал из Рижской сыскной полиции сам Ромодановский и с тех пор на Москве заметно поубавилось тяжких преступлений.
-Ну — ну, Карл Иванович…Встречи с вами оставляют у людей неизгладимый след. У одних — это приятные воспоминания, у других — горечь об утерянных годах. На ваш взгляд, как вы полагаете: Стомоняков самоутопился или ему помогли?
-Ну, начинайте удивлять. — сказал Петерс. — Опыт работы в уголовной полиции позволяет мне почувствовать приближение катастрофы, но уже не вызывает растерянности.
-Удивлю. Сначала ответьте.
-Мне трудно что — либо сейчас сказать.
-Ладно. Кажется, что все ясно: смерть Стомонякова наступила в результате самоубийства путем утопления, чему предшествовал прием покойным значительной дозы снотворного.
-Откуда известно про снотворное?
-Я по счастливой случайности оказался возле трупа минут через двадцать после его обнаружения. Не спрашивайте почему, да как, вы человек взрослый. Среди вещей, обнаруженных в карманах покойного оказался тюбик из — под веронала — сильно действующего снотворного, имеющего побочные эффекты, вроде угнетения дыхания, падения давления, нарушения координации и общего торможения. Уверяю вас, что при вскрытии медики выявят гидроаэрационный отек легочной ткани, сопровождающийся наличием воды в полости желудка. Преднамеренность самоубийства не вызывает сомнения и подтверждается письмом, написанным покойным самолично.
-Письмом? — Петерс встрепенулся. — Письмо меняет дело. Самоубийство как оно есть.
-При этом обнаружилась такая странность. — сказал Дрозд — Бонячевский. — Стомоняков воспользовался не простой или фирменной бумагой, а листочками от пипифакса, прошу прощения…
-Запишем в загадки. — усмехнулся Петерс.
-Лучше в странности. Листки размокли. Но прочитать, хотя и с трудом, прощальное письмо можно. Так что, дорогой Карл Иванович, дело выглядит как совершенно ясное.
-Но есть нюанс?
-Есть. Хочу поговорить с вами и поделиться кое — какими материалами, они могут оказаться полезными в производстве расследования сегодняшнего происшествия. По крайней мере есть два свидетеля, которые видели, как Борис Спиридоньевич Стомоняков, чиновник и прочая, прочая, прочая, подъехал на автомобиле к пруду, вышел, прошел и шагнул в воду.
-Свидетели?
-Веселая парочка: барышня и несостоявшийся охальник. Все случилось на их лучезарных глазах. Они утверждают, что Стомоняков приехал не один, а с женщиной. И эта женщина приложила усилия, чтобы помочь чиновнику утопиться.
-Хм — м…
-Карл Иванович, я не прошу, чтобы мне раскрывали технические детали хода расследования или что — то подобное. Оценивайте ситуацию сами. Но мне необходимо знать, как будет развиваться вся эта история. Ежели иметь точку опоры среди следственного корпуса, а следственному корпусу иметь точно такую же точку опоры в министерстве внутренних дел, разве это плохо станет для нас с вами?
-Несомненно не станет.
-С чего начнем, с зубровки или с рябиновой? — спросил Дрозд — Бонячевский, взявшись прозрачно — желтой рукой за один из графинчиков. — Вы, я слышал, старой закваски: с зубровки с родной все начинаете!
-Попрошу, пожалуй, рябиновой. — сказал Петерс, вспомнив из сводки происшествий ограбление в Измайлове — там Сережка Большой по зубровке мастер….
-Дамской? Охо — хо! Портится свет, как я вижу! Может все — таки водки? У меня отец коньяка сроду не потреблял, а водка…Ее же и монахи приемлют. Ну, будем?
Себе Дрозд — Бонячевский налил, однако, рябиновой. Выпил, крякнул.
-Рюмашенцию еще дернете? — предложил вдруг Дрозд — Бонячевский и облизнул сухие губы.
-Нет. — твердо ответил Карл Иванович. — Мне еще работать.
-И то верно. — сказал Дрозд — Бонячевский, потирая руки. — Эх, грехи наши…Остренького, горячего чего и рюмочку водочки бы. День в грехе, ночь во сне.
-Мне министр намекал…Вы привезли с собой интересные документы, но не спешите их выкладывать, так?
-Я понимаю толк не только в послевкусии, но и в предвкушении удовольствия, Карл Иванович. Борис Викторович Ромодановский просил не скрывать от вас ничего. Почти ничего. Для пользы дела. Министр вам доверяет. — Дрозд — Бонячевский протянул Петерсу листок бумаги, на котором было начертано неровным, обрывающимся, но узнаваемым почерком министра всего несколько слов: « выяснить все обстоятельства. Все полномочия. Докопаться в кратчайший срок». — М — да, после такой записочки от дела не увильнешь, больным не скажешься…Путано все. Надо попытаться ясность внести.
-Непонятно пока, к чему вы клоните. Хотите собственное любопытство удовлетворить? — спросил Петерс, и непонятно было, то ли пошутил главный столичный сыскарь, то ли осудил Дрозд — Бонячевского.
-Нет, я хочу только, чтобы в каждом деле была полная ясность, — твердо ответил генерал. — Нельзя считать дело закрытым, если есть вопросы без ответов…Стомоняков обладал властью, но не отличался твердостью. Он в самом деле покончил жизнь самоубийством. Ему помогли, но вероятно, решение свести счеты с земным существованием он принял сам. Министерство юстиции получит в свое распоряжение следующие материалы: протокол вскрытия тела, позволившего установить время и причины смерти, к которому приложены данные химического анализа крови и внутренностей останков Стомонякова; акт экспертизы оставленного Стомоняковым письма, объясняющего некоторые причины случившегося; материалы следствия, в ходе которых была тщательно восстановлена последовательность событий и точные обстоятельства смерти. Все, кажется…Непонятно лишь одно: почему видный государственный чиновник, обласканный почестями, достигший вершины карьеры, принял решение уйти из жизни? Именно в этом загадка дела. Стомоняков дал себя заманить в западню и впутался в крупную аферу? Допускаете?
-Допускаю. — осторожно ответил Карл Иванович.
-Некоторые политики и государственные чиновники втянуты в биржевую игру, причем в течение долгого времени. Иногда, собираясь вместе, они с гордостью сообщают друг другу о своих недавних успехах или оплакивают свои потери, передают слухи и сплетни относительно перспективных акций и паев. Это называется очень просто — делать деньги.
-Вы мне предлагаете сосредоточиться на поиске именно этих обстоятельств, которые привели к самоубийству Стомонякова? Мол, чиновник, нечист на руку и мучимый угрызениями совести, утопился в пруду? Ну, а вы, Дмитрий Филиппович, станете копать в куда как более привычном для вашего департамента направлении, искать крамолу, измену и воровство?
-Крамола, крамола, крамола… — Дрозд — Бонячевский вздохнул, указал пальцем на ящичек с изображением Георгия Победоносца. — Вот, Карл Иванович, извольте полюбоваться образом державы Российской: на коне Георгий, а под ним — поражаемый копьем дракон. Змий. Гидра, не иначе. То бишь — крамола.
-Я никак не могу привыкнуть к тому, что у вас в Гохране распоряжения и приказы отдаются не открытым текстом, а витиевато, при помощи намеков, игры слов и двусмысленностей. — сказал Петерс. — Разговоры с вашим братом все время мне напоминают ребус или кроссворд, как в смешном журнале «Будильник».
-Карл Иванович, в смешном журнале «Будильник» все больше смеются над тещами, над кухарками, над купчишками мелкой руки и незадачливыми слесарями. А у нашего, как вы изволили только что выразиться, брата, дела выходят не сильно веселые.
Дрозд — Бонячевский сделал паузу, вставил в рот сигару, затянулся. Сигара дернулась, но не дала дыма. Генерал открыл окошко автомобиля, выбросил сигару.
-Как показывает мой опыт, внешняя политика является сферой интересов элит, а не широких масс. — сказал он после долгой паузы. — Для народа нашего сказки приятнее истины; народ не размышляет, за него другие думают. Однако существует область, где так называемый «элитный» характер внешней политики уступает место массовой политике. Это национальный престиж.
-Дивлюсь я на державу нашу, священную корову, Третий Рим… — сказал Карл Иванович. — То явит похвальную вездерукость, то под самым носом не видит смрадного копошения.
-Давайте пока придерживаться следующего: мотивы самоубийства Стомонякова кроются в финансовых махинациях, к которым покойный оказался причастен. По крайней мере, расследование происшествия следует вести именно в этом ключе. Вам ведь министр, Борис Викторович, сказал про это? И досье соответствующее вам представят для ознакомления. Товарищ министра промышленности и торговли, желая того, или не желая, впутался в несколько крупных афер. Одна из них позволила похитить заем в два миллиона рублей. Заем был получен под личные гарантии Стомонякова и он же попутно изъял из него двести шестьдесят тысяч рублей комиссионных.
-И что же, Стомоняков из — за двух миллионов полез в пруд топиться? Это, Дмитрий Филиппович, вызывает некоторые сомнения, и главным образом, в мотиве самоубийства. Только лишь нежелание возвращать два миллиона? Это недостаточно весомо для того, чтобы накладывать на себя руки.
-А вы сделайте так, чтобы именно это и оказалось весомым. И попутно мы вместе станем искать неизвестную женщину, которая помогла товарищу министра наложить на себя руки.
-Все это дело, едва начавшись, уже отдает скверным душком…Нет, не так…От него за версту несет. Куча народа будет болтаться в выгребной яме.
-Бог знает, как вы все это вытерпите. — усмехнулся Дрозд — Бонячевский. — Слава богу, Карл Иванович, что вы не лезете в политику. Вы легко можете отстраниться от политической полемики и беспристрастно анализировать только имеющиеся в вашем распоряжении факты.
-От меня и ожидают фактов. Точных и недвусмысленных выводов, однозначных утверждений, а не догадок, основанных на богатом воображении.
-Вот и сделайте выводы.
-Я стараюсь придерживаться в своей службе конкретики, и поменьше воображать. — заметил Петерс.
-И хорошо, и ладно.
-Тихое дело…- сказал Петерс. — Ни одной приличной версии…
-Одна версия самоубийства у следствия есть. — возразил Дрозд — Бонячевский. — На ней бы вам и остановиться. Не стоит искать дьявольских политических мотивов, которые дали бы ключ ко всему делу. Этим займусь я.
-Слава богу. — выдохнул Петерс.
-К чему я все это веду? От вас, Карл Иванович, требуется копать дело в направлении темных финансовых делишек.
-И никакой политики?
-Точно. Не надо двигать дело в направлении большой политики, вы ее похерите.
-«Неоконченная симфония»?
-Именно. Вы проделаете огромную работу: составите десяток протоколов, выслушаете, и не один раз, всех причастных к делу, — полицейских, очевидцев, жену, свидетелей, проведете экспертизы, опознания, очные ставки, проверки. Испишите два тома материалов. Два тома писанины. И весь этот ворох бумаг только подтвердит официальную версию самоубийства. Шум и ничего. Много шума из ничего. Гора родит мышь. Если бы у кого — то возникло желание попытаться понять причины гибели Стомонякова, следовало бы покинуть сферы высокой политики, все эти «государственные интересы» и пристально всмотреться в жертву. Мне недавно пришлось заниматься одним экономическим делом. Несколько инженеров, специалистов, призывали к свертыванию работ по так называемой Берсеневской выработке, где — то на Донбассе. Проходка была бесперспективная, акционеры намеренно раструбили об угольных пластах, чтобы выпустить новые акции и хапануть деньги. Но нашлись честные специалисты. Совестливые люди. Они запротестовали против работ по Берсеневской выработке. Акционеры натравили полицию, инженерам пришлепнули ярлык мошенников, но дело самым неожиданным образом всплыло и до Москвы докатилось. Начали мы клубок распутывать. Среди прочего, в деле неожиданно всплыло имя Бориса Стомонякова. Наполовину русский, наполовину болгарин. Одно время он состоял, на вторых ролях, правда, в так называемой «консультационной группе» аппарата правительства. Группа эта представляла команду доверенных экспертов по международному праву, экономике, юристов, чиновников и журналистов, пишущих на международные экономические темы. Она, группа эта, готовила некоторые материалы, предоставляла, в случае необходимости, информации и обзоры по тому или иному вопросу международной экономической жизни. Команда привлекалась к приготовлению ответственных докладов и публичных речей. Стомоняков числился в группе советником. Он был одним из тех, кто собирал нужные материалы, составлял справки, обзоры, готовил предложения. Окончилось все тихим роспуском команды — кое — кто из консультантов стал позволять себе лишнего. Государственный канцлер был недоволен и распорядился разогнать, как он выразился, «шарашкину контору».
-А Стомоняков был одним из тех, кто позволил себе лишнего, так что ли?
-Товарищ министра промышленности и торговли внезапно стал горячо убеждать принять британские концессионные предложения, утверждал о благоприятном прецеденте и о том, что обратное решение отбросит Россию назад. Намекали на вещь более, чем прозаическую — Стомонякову англичане сунули взятку. Факт взятки доказать не могли. Все было сделано довольно тонко и умно — он консультировал правление русско — английского акционерного общества «Шерсть». Товарищество имеет основного капитала без малого десять миллионов рублей. Золотом.
-Понимаю. У умных людей текли коверкотовые реки в коверкотовых берегах.
-Спустили все на тормозах.
-Так зачем же он втяпался в аферу с займом на два миллиона?
-Возможно из — за жадности. А возможно, чем черт не шутит, и по другой причине.
-Например, по какой?
-Карл Иванович, да зачем вам это?
-И все же…
-Например, шантаж.
-Шантаж?
-Заем был истрачен на поставку рудничной стойки для шахты в Макеевке, на Донбассе. Шахта будет введена в строй не раньше, чем через два года, а туда уже вовсю гнали лес под рудничную стойку. Склада нет, хранить приходится под открытым небом. Когда шахта начнет работать, весь крепеж сгниет, и тогда невозможно будет проверить качество поставленного материала. Может статься, что отгружалась заведомая гниль и труха. Пока все это просто отдельные факты. Фактики…Однако, могу вам сказать абсолютно откровенно: в экономических диверсиях, которые в последнее время проводятся против нас, все более отчетливо вырисовывается система. Впечатление такое, будто работает хорошо законспирированная организация. Прямых доказательств нет, но такой вывод напрашивается. У англичан подобное называется «работать на перспективу». — сходный генерал усмехнулся. — Знаете, есть такое выражение: «беспочвенные подозрения»…Слышали? В нашем деле беспочвенных подозрений не может быть. По мере того, как накапливаются разоблачения и выбалтываются кое — какие фактики, начинает складываться истинная картина, дающая представление о темных связях и делишках Стомонякова. Растущие сомнения разом превращаются в обвинения, как только станет очевидным, что у товарища министра рыльце в пушку. Но до обвинений, как вы понимаете, дело не дойдет. Все сущий пустяк: жил — жил человек, взял да и помер.
-Понятно. Ну, а вы, Дмитрий Филиппович, как и всегда, станете копать дело в направлении контршпионажа?
-А как же иначе? Для нас обоих не секрет, что за каждым таким делом стоит государственная секретная служба. А за каждой секретной службой, как вы понимаете, маячит определенная политическая комбинация. В контршпионаже главное не наблюдение, хотя и оно важно, не подслушивание, не переодевания, и уж тем более, не погони по крышам, с перестрелками и драками. Главное — это тактический и стратегический анализ. Ежели я занимаюсь контршпионажем, а мне приходится им заниматься, ведь речь идет о высокопоставленных чинах, то, несомненно, мне приходится соответствовать высокому уровню. Например, игра в теннис приносит радость, только если оба ее участника обладают сопоставимым уровнем. Иначе менее опытный игрок будет нервничать, а более опытный — страдать от скуки. И это правило верно для всех занятий.
-Не можете без тайных операций, не можете…
-Тайные операции, Карл Иванович, являются составной частью деятельности властей. Страна, полагающая, что ее интересы наилучшим образом обеспечиваются проведением тайной деятельности, имеет право на такую деятельность. Иными словами, цель оправдывает средства…
-Не удивляйтесь, когда по всей Европе прозвучит клич: «Берегитесь! Россия взбесилась! Ее следует сторониться, иначе мы будем искусаны и станем сумасшедшими».
-Я вам так скажу, дорогой мой Карл Иванович: все, что мы делаем, делаем ради сохранения законной власти. Государство не может быть счастливым иначе, как под сенью законной власти. Величие и благоденствие России зависит от любви и доверенности нашей к престолу, от приверженности к вере и отечеству. Как вы планируете работу, Карл Иванович?
-Думаю, делом займемся мы, а вы, как говорится, пойдете своим путем. Так, общими силами, мы добьемся результата, — спокойно пояснил Петерс.
-А как конкретно вы это представляете? — спросил Дрозд — Бонячевский и признался. — Понимаете, Карл Иванович, сыщик из меня никудышный. Сколько ни бегаю по городу самолично, сколько ни вынюхиваю факты, все одно не всегда везет.
-Что ж, Дмитрий Филиппович, и для вас, похоже начинается настоящая работа? — усмехнулся Петерс.

Воскресенье. В лето 7435 — го года, месяца августа в 9 — й день ( 9 — е августа 1926 — го года). Неделя 9 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.
Москва. Сетуньский парк.

Михаил Францевич Геттель с самого утра пребывал не в духе. Проснулся он с похмелья очень рано, пробовал поднять тяжелую голову, но обессиленный, то и дело ронял ее на подушку. Кое — как, с трудом разлепив веки, преодолевая волну боли в голове от движения зрачков, выпил рассолу и вмиг протрезвел от прохладной пряной остроты. Потом подумал, хотел выпить рюмку водки, удержался, закусил дымящимися суточными жирными щами. Накатила тоска от мысли, что когда — нибудь действительно наступит самый — самый последний час, не похмельный. Стало ужасно жалко самого себя.
Похмелье медленно проходило, но головная боль, правда, никуда не исчезла. Стеклянное состояние, когда кажется, что от малейшего шевеления все со звоном посыплется, постепенно отходило куда — то на задний план.
Едва все формальности в парке были соблюдены, тело самоубийцы увезено в морг, начальство стало разъезжаться.
Обольянинова стояла возле следователя, заканчивая протокол. Завидев рядом Дрозд — Бонячевского, она направилась ему навстречу.
-Ваше предложение еще в силе? — спросила Обольянинова, поравнявшись с Дрозд — Бонячевским.
-Предложение позавтракать? — деловито уточнил сходный генерал.
-Именно.
-Разумеется, мое предложение в силе, Станислава Станиславовна. — сказал генерал. — Однако, если не возражаете, я хотел бы его немного изменить и…
-Что же и?
-И пригласить вас еще и поужинать. Сегодня вечером. Это, увы, не в парижское кафе возле Маллэн — «Роаяль» или что — то подобное, дорогое и редко посещаемое русскими эмигрантами, но, тем не менее, очень милое заведение.
-Бывали в Париже и вам не понравилось? — тотчас парировала Станислава Станиславовна, бросив на генерала заинтересованный взгляд.
-Я бывал во Франции и могу сказать, что французы держат русских за низший класс, вообще не здороваются и смотрят, как на букашку.
-Неудачный опыт, понимаю…
-Опыт, говорят, лучший учитель. А уж если он горек, цена ему вдвойне выше. Пословица утверждает, что за одного битого двух небитых дают.
-А вы умеете быть веселым…
-А что? Квартира есть, харчи продаются, тряпки носим, радио работает. Живи себе… — и генерал состроил задумчивое лицо.
-Я задумчивых не люблю. — сказала Обольянинова, улыбнулась и уставилась в него неживыми глазами: поймет ли?
Он улыбнулся в ответ и сразу почувствовал тихий прилив злости то ли на себя, то ли на нее: долго они еще будут пикироваться?
-Коротенький коктейль — не самая лучшая оказия для сколько — нибудь содержательной беседы. — произнес Дрозд — Бонячевский. — И вряд ли он к чему — нибудь обяжет. В лучшем случае — обмен вежливыми фразами. А вот ужин — это совсем другое дело.
-Вслед за ужином может воспоследовать предложение и позавтракать, вы не думали о таком варианте?
-Позавтракать? Я, право… — он был слегка ошеломлен.
-Не пугайтесь вы так. До этого не дойдет.
-Отчего же вы так сразу и афронт мне? Я рассчитываю на продолжение нашей милой беседы…
-По заведенному обыкновению я встаю рано, в пять сорок пять утра, выпиваю чашку ароматного чая с лимоном и с сахаром и после еду в Химки, где располагаются одни из лучших в Москве крытые теннисные корты.
-Корты?
-Да, корты, принадлежащие пивоваренным королям Казалетам*, вы верно их знаете? Я играю там около часу в лаун — теннис…
-Играете в любую погоду, полагаю?
-У Казалетов есть теплые крытые теннисные корты.
-Одна играете? — с легким оттенком ревнивости в голосе спросил Дрозд — Бонячевский.
-Одна или с традиционными партнерами, такими же ранними «жаворонками». — пожав плечами, сказала Обольянинова. — Например с немецким посланником, с князем Юсуповым, графом Сумароковым — Эльстоном, совладельцем известного московского футбольного клуба «Вега», или с князем Мещерским…
-Ого, какие имена!
-Лаун — теннис — это не просто для укрепления здоровья, но и способ внеслужебного общения с людьми из «сфер». — честно сказала Обольянинова. — Затем я возвращаюсь домой, принимаю ванну, завтракаю по — английски…
-Кстати, англичане едят два завтрака. Так у них заведено с давних времен. Первый завтрак — ранний. Его едят тотчас после сна. Он называется «брэкфест» и состоит из овсяной каши на воде, да яичницы с ветчиной. А второй завтрак, так называемый «лэнч» происходит около часу дня. При этом допускаются всякие вольности.
А сейчас я бы пригласил вас и нашего коллегу, — генерал кивнул на судебного следователя, — отпить чаю в здешнем гольф — клубе. Не могу смотреть, как человек мучается. А там есть неплохой буфет.
-Еще рано, он закрыт.
-Откроют. Мне откроют. Или я не генерал?
Геттель сразу ринулся поправляться чаем. В буфете все было под рукой: и чашки, и самоварный столик, и вазочки с разными сортами варенья, и кекс домашнего приготовления, и старинный фарфоровый чайник. Словом, все на своем месте. Только чай был откровенно дрянной.
К давившемуся в буфете скверным чаем Михаилу Францевичу, бормоча извинения, подсели генерал из Департамента Государственной Охраны и дама — эксперт.. Выше среднего роста, холеный, в ладно сидящем цивильном костюме, с аккуратным пробором, расчесанным волосок к волоску, генерал смотрел в глаза следователю и как — то странно улыбался. Не то продолжал таким образом извиняться, не то выказывал иронию. Он заказал селедочки с отварным картофелем, малосольных огурцов, хлеба, потом долго думал, брать ли рыбу, но так и не вдохновился буфетной треской и заказал гуляш. Графинчик с водкой появился на столе раньше всего.
-Вы разрешите, мы вам кампанию составим? — тихо спросил генерал. — Ненадолго.

Михаил Францевич хотел сказать, чтобы его оставили в покое, но что — то заставило его промолчать. Он с любопытством стал ожидать объяснения.
-Я по утрам больше расположен пить по чай, обычно — черный, крепкий, но иногда — жулан**, настоящий жулан, вывезенный из Кяхты. — сказал генерал.
-Жулан? Это какой — то напиток? Специфический? Как кумыс?
-Вы знаете, настаивается жулан до багряного цвета, а ароматом, не сильным, не пряным, как пахнут садовые цветы, но благоухающим, тонким, лесного цветка, не пьянящим, не дурманящим, бодрящим, освежающим и запоминающимся, попросту сражает наповал. — сказал генерал. — Чай пью не спеша, как принято пить по — сибирски. Чай — напиток, за которым думается лучше. Посему, не понимаю, как чашку с сиропом неторопливо опорожняют завсегдатаи павильонов сладких вод. А вообще, заварка чая — это искусство.
-Сугубо русское. — заметил Геттель.
-Но, признаться, грешен, могу стопарик опрокинуть, не дожидаясь «адмиральского часа»***. — сказал в ответ генерал.
-Это тоже, весьма по — русски…Да уж давайте, лучше водку! — решительно сказал Михаил Францевич. — Привычней, знаете. — после этих слов он сконфузился и махнул рукой. — Осуждаете?
-Ни в коем случае.
-У меня отец коньяка сроду не потреблял, а водка…Ее же и монахи приемлют! — ответил генерал.
Геттель поцокал языком, осторожно, словно живую, взял рюмку двумя пальцами и опрокинул рюмку сразу, выдохнул одним глотком, совершенно по — русски. Генерал отпил половину, сразу стал закусывать, краем глаза посматривая на даму — эксперта.
-Нет сил уже пить. — сказал он, прожевывая. — Знаете, некоторые женщины говорят, что раз мужчина пьет, значит ему нравится. Да кому ж водка нравится? Разве ее с удовольствием пьют? Только давятся. Водка — вещь горькая.
-Смотря сколько пить. — Обольянинова зевнула.
-Это точно. — подтвердил генерал и продолжил закусывать.
Официант принес гуляш, от одного вида которого Михаила Францевича замутило.
-Михаил Францевич, вы не замечали, что мы живем почти так, как живут мухи или воробьи? Нельзя не удивляться этой поразительной беспечности человеческой! Не зря знаменитый оптинский старец Амвросий когда — то так сказал: «Если на одном конце деревни вешать начнут, то на другом будут еще плясать, — говоря: до нас не скоро дойдет».
-Говорите, говорите. Каждый считает своим долгом повыпендриваться.
-Я не выпендриваюсь. Ну, будем?
Выпили по второй.
-Что вам надо? — яростным шепотом спросил Геттель.
Генерал сделал вид, что не расслышал и принялся рассматривать гуляш.
-Строите мне тут куры — ответил Геттель и не смог удержаться, залился долгим противным смехом. — Ох! В том учреждении, откуда вы приехали, все делают четко и быстро. Громада…Настороженно и чутко следите вы за всеми днем и в ночной тиши. И все никак у вас ваша настороженная чуткость не проходит. Гигантский прирученный зверь, готовый в любой момент рвануть и каменной лапой смахнуть любого….
Генерал выразил на эти слова Геттеля полнейший восторг и вопросительно взглянул на следователя. Тот шевельнул толстыми пальцами. Генерал расценил этот жест по — своему и плеснул в рюмку водки.
-Я, в общих чертах, ненадежный человек. — унылым голосом сказал Геттель.
-Эк, вы про себя, да безо всякого снисхождения. Ну, полноте. — и ухмыльнулся, растянув свое лицо похлеще известного литературного чеширского кота. — Вам здесь определенно понравилось, полагаю. Итак, мы договорились?
-О чем?
-Разве вы еще не поняли?
-Извольте объясниться.
-Да что вы, Михаил Францевич? — радушествовал генерал, наливая себе еще водки. — Не пугайтесь вы так. Я совсем не хочу вас стеснять или от служебных дел отвлекать. Делайте свое дело, Бог вам навстречу. Я к тому, что трудно сейчас жить, ой трудно. Не люди кругом, а куклы. Настоящих людей осталось мало. Вы из настоящих.
-Это все слова. Говорить можно много, но словам верить особо нельзя. Нынче у каждого вечно свое слово, свое особое мнение.
================
пивоваренным королям Казалетам* — Эта шотландская фамилия была хорошо известна в России. Казалеты являлись основателями и хозяевами канатной фабрики, первого в России промышленного пивоваренного производства — «Казалет, Крон и K°», которое в 1862 — м году было преобразовано в «Калинкинское пивоваренное и медоваренное товарищество» (его учредителями были указаны великобританский подданный Уильям Миллер, потомственный почетный гражданин Эдуард Казалет и прусский подданный Юлий Шотлендер). Среди прочего, предприятие поставляло элитные сорта пива и к императорскому двору. Казалеты же были инициаторами открытия в Москве и в Нижнем Новгороде первых коммерческих банков, владели в столице несколькими доходными домами. Кроме того, Казалеты оставили свой след в истории Нижегородского стеаринового товарищества, Товарищества русских паровых маслобоен, а также, основанного шотландскими коммерсантами Арчибальдом Мерилизом из Абердина и Эндрю Мюром из Гринока (с 1867 — го года московский купец 1 — й гильдии) сначала в Риге, а затем и в Москве, промышленного и торгового Товарищества «Мюр и Мерилиз» (в 1886 — м году в результате раздела фирмы в Риге образовалось товарищество «Оборот», которое вело оптовую торговлю во взаимодействии с московским «Мюр и Мерилизом»). Казалеты вошли в историю московского игрового спорта как великолепные организаторы и как меценаты. Кроме того, с их помощью развивался спорт и в подмосковных Химках и Малаховке, где у Казалетов были собственные дачи.

жулан** — калмыцкое название (перешедшее в русский язык), зелёного чая высшего сорта с крупными чаинками. Относится к байховым, т. е рассыпным. зеленый листовой чай. Жулан продавали в бумажных пакетах или коробках. Этот чай прекрасно тонизировал и обладал неповторимым ароматом.

не дожидаясь «адмиральского часа»*** — Адмиральский час: укоренившееся со времени царя Федора Борисовича шуточное выражение, обозначающее час, когда следует приступить к водке перед обедом.

Воскресенье. В лето 7435 — го года, месяца августа в 9 — й день ( 9 — е августа 1926 — го года). Неделя 9 — я по Пятидесятнице, Глас осьмый.
Москва. Сетуньский парк.

-…Так принимаете вы мое предложение поужинать, Станислава Станиславовна? — спросил Дрозд — Бонячевский Обольянинову, когда они вышли из гольф — клуба.
-Полагаете, крепость отказалась выбросить белый флаг, однако вы не теряете надежды продолжить ускоренную атаку?
Генерал споткнулся о ее вопрос, словно о камень:
-Поражен вашей наблюдательностью, сударыня.
-Невелик труд заметить то, как я вбила вас в паркет по пояс одним своим взглядом.
-Я, собственно, пока не тороплюсь вступать в поверженный город на белом коне. — ответил он, отвесив шутливый поклон.
Женщина удивилась, или сделала вид, что удивлена, усмехнулась, оглядела его с ног до головы.
-Не торопитесь с выводами. Они могут оказаться поспешными и…неверными. Мою крепость вы, пожалуй, не взяли бы ускоренной атакой.
-Я понимаю толк не только в послевкусии, но и в предвкушении удовольствия.
-Вы откровенны, Дмитрий Филиппович
-Только с вами. И есть отчего. — сказал Дрозд — Бонячевский. — Вы относитесь к тому типу женщин, про которых, — сколь бы ни было свято их поведение, — всегда ходят слухи один фантастичнее другого.
-Вы тоже очень откровенны…
-Даже не представляете, насколько я откровенен, Станислава Станиславовна.
-Что попросите взамен?
-А если ничего не попрошу?
-А — а, понятно…Откуда вы такой взялись?
Дрозд — Бонячевский, слегка возбужденный, ответил с неожиданной молодецкой удалью:
-Боюсь, что мой ответ может показаться вам скабрезным.
-Я люблю скабрезности. — серьезно сказала она.
-От скабрезности до пошлости идти недолго.
-Говорю как есть. — резко ответила она. — Это располагает к откровенности. Вы так не думаете?
Он пожал плечами.
-Все же вы боитесь быть откровенным. — насмешливо констатировала Обольянинова.
-Я предпочитаю изо всех сил притворится взрослым, сильным и уверенным, Станислава Станиславовна. — усмехнулся генерал. — К тому же, момент искренности рано или поздно минует, и станет даже неловко за излишнюю откровенность.
-Боитесь продемонстрировать своё настоящее «Я»?
-Не люблю чувствовать себя неуютно. Мне однажды на спор пришлось стрелять в грецкий орех, закрепленный на шляпке одной прехорошенькой девицы. — сказал он тусклым голосом. — Все отчего — то находили, что я недурственно стреляю.
-И что же?
-Сшиб.
-А если бы вместо грецкого ореха попали девице в лоб? Что тогда?
-Тогда вторую пулю я пустил бы себе в собственный лоб. — флегматично ответил он.
В лице его что — то задрожало.
-Такие минуты откровенности, чаще всего, у меня происходят со случайными попутчиками в поезде или в дирижабле, когда каждый уверен, что это последняя остановка и больше он никогда не увидит другого.
-И зачем вы строите из себя загадочную личность? — перебила она его, — Хотите произвести на меня впечатление?
-Мне кажется, я все — таки произвел на вас хорошее впечатление. — сказал он многозначительно.
-Вам кажется.
-Тогда ответьте, я хотел бы знать: какое впечатление я на вас произвел?
-Это вы и сами должны понять. Да и трюк довольно старый.
-Вероятно, многие пытались проделать этот трюк с вами.
-Многие.
-Ну, положим, во мне — то ничего загадочного нет. И все — таки, произвел я на вас впечатление?
-Вы достаточно скучный человек, хотя, как я уже сказала, умеете быть веселым. Именно умеете.
-Не люблю утомлять людей своими рассказами.
-Предпочитаете удивлять холодной эрудицией больше, чем безрассудной страстью? — язвительно спросила Станислава Станиславовна.
-Когда как. Например, сегодня я готов удивить вас безрассудной страстью, сударыня. Есть такая немецкая поговорка: «Май жизни цветет однажды, и больше никогда».

Она окинула его полным значения взглядом и ответила:
-Вы самоуверенны. И очень прямолинейны. Но я никогда не строю планов на долгое время. И уж тем более в моих планах вряд ли найдется место для вас. Уж простите мне мою откровенность.
-Может все же стоит исправить эту ошибку и…
-Я тоже люблю брать все, что мне приглянется, но я не позволяю, чтобы кто — то завладел мной. А вы женаты?
-Один из извечных женских вопросов. — вздохнул Дрозд — Бонячевский. — В каком — то смысле, да.
-Живете отдельно?
-Нет. — это было похоже на допрос, но он отвечал терпеливо.
-Бедняга.
-Кто? Она или я?
-Вы шутите, да?
-Шучу.
-Но вы по — прежнему питаете к ней нежные чувства, не так ли?
-У каждого мужчины должно остаться воспоминание о своей мисс Чаворт…«Вам небом для меня в улыбке Мэри милой//Уже не заблистать», так, кажется у поэта?
-У какого?
-У Байрона.
-А… — протянула она без всякого выражения.
-Не в романтизме секрет успеха наивных романов и синематографической фильмы, любовные перипетии которой вызывают слезы на глазах. Настоящие слезы.
Генерал закурил. Ему вдруг стало безразлично, затащит он ее в койку или нет. Дмитрий Филиппович частенько заводил мимолетные, ни к чему не обязывающие романы, но вовсе не для того, чтобы использовать своих пассий в корыстных целях (хотя, по большей части выходило именно так). На жизненном пути генерала, по странному стечению обстоятельств постоянно попадались очень эффектные, или просто очень симпатичные женщины, которые и сами были непрочь закружить любовную интрижку, легкий адюльтер, который сами же и сворачивали.
-Интересно, в постели вы столь же хороши, как сейчас бойки на язык?
-В постели я хмур и застенчив.
-Что, и двух слов связать не можете? Молчун? — она деланно насмехалась над ним, но Дрозд — Бонячевский хранил невозмутимый вид.
-Увы. — сказал он безо всякого выражения.
-Жаль. Я так надеялась поворковать с вами. — она с досады начала покусывать губки. — Почему — то у меня была уверенность, что в постели вы Аполлон.
-Скорее хромоногий Гефест. — тотчас парировал он.
-Господи, что же это такое? — удивленно сказала Обольянинова.
-Это жизнь. — генерал состроил столь скучное выражение, что ей нестерпимо захотелось швырнуть в него чем — нибудь.
-Жизнь? Да, жизнь…
-И черт с ней. Вы принимаете мое предложение?
-Разумеется, принимаю. — ответила Обольянинова, кокетливо улыбнувшись.
-Соблаговолите сказать мне свой адрес. Я заеду за вами к восьми часам вечера.