Старинные анекдоты о защитниках Отечества
Решил запостить в честь неостановимо приближающегося праздника подборку древних анекдотов.
***
Как-то раз Петр I, одетый в простое платье, зашел в кабак, которых в Петербурге было заведено немало, и подсел к одному солдату. Разговорились, и за приятной беседой решил солдат угостить своего нового знакомого и выпить за его здоровье. А так как денег у солдата уже не было, заложил он у кабатчика свой палаш.
Выпили, и тут Петр его спрашивает:
— Что ж ты наделал? А ну как завтра государев смотр, что тогда?
— Э, не беда! Авось, не будет никакого смотра!
Наутро Петр приехал в полк, в котором служил его вчерашний собутыльник. Полк построился. Царь, проходя по рядам, тут же узнал вчерашнего солдата, велел ему выйти из строя и говорит:
— А ну, руби меня палашом!
Солдатик тоже царя узнал, вспомнил вчерашнее, а в ножнах у него вместо палаша — деревяшка закрашенная.
— Никак нет, не могу я поднять оружие на Ваше императорское величество!
— Руби, тебе говорят! — грозно приказал Петр.
Поднял тогда солдат глаза к небу:
— Не могу я ослушаться. Царь небесный, обрати сие грозное оружие в дерево!
Размахнулся и — только щепки полетели!
Петр рассмеялся и за смекалку пожаловал солдату серебряный рубль.
***
Императрица Екатерина II обладала замечательным тактом и никогда не позволяла себе обидеть человека, попавшего в затруднительное положение, даже если имела дело с откровенным глупцом.
Однажды она принимала одного старого заслуженного генерала. Любезная и обходительная государыня быстро поняла, что умение вести светскую беседу не входит в число талантов бравого вояки, и чтобы поддержать разговор, решила навести старика на близкую ему тему.
— Никогда я не могла хорошенько понять, какая разница между пушкой и единорогом? — спросила она генерала.
— Разница большая, — с готовностью отвечал тот, — сейчас доложу Вашему величеству. Вот извольте видеть: пушка сама по себе, а единорог сам по себе.
— А, теперь понимаю, — с улыбкой сказала императрица.
В другой раз императрице был представлен адмирал, недавно выигравший морскую баталию. Екатерина попросила его рассказать о сражении. Адмирал начал рассказ вполне благопристойно, но затем, все больше и больше увлекаясь, стал выкрикивать свои команды нижним чинам, перемежая их отборной матросской бранью. Все слушавшие его придворные сидели с каменными лицами, не зная, как отнесётся к этому Екатерина. Через какое-то время адмирал вдруг опомнился и, повалившись на колени перед императрицей, стал просить у нее прощения. Екатерина спокойно и ласково сказала: «Продолжайте, пожалуйста, дальше ваш весьма интересный рассказ, я этих морских названий и слов все равно не понимаю».
***
Однажды ранним утром фельдмаршал Румянцев расхаживал по своему лагерю. Какой-то майор в шлафроке и ночном колпаке стоял перед своей палаткой и в утреннем тумане не узнал приближающегося фельдмаршала, пока не очутился с ним лицом к лицу. Смущенный майор хотел было скрыться, но Румянцев как ни в чем не бывало взял его под руку и, задавая разные вопросы, повёл с собой по лагерю, который между тем уже проснулся. Бедный майор был в отчаянии. Фельдмаршал, разгуливая таким образом, возвратился в свою ставку, где его уже ждала вся свита. Майор, умирая со стыда, очутился посреди генералов, одетых по всей форме. Румянцев имел жестокость напоить майора чаем и потом уже отпустил, не сделав, впрочем, ему никакого замечания.
***
В Итальянском походе, перед началом сражения с французским генералом Макдональдом, австрийский полковник Шток упал в обморок, как он сам говорил, от «приключившейся чрезвычайной колики». Проезжавший мимо Суворов заметил происшествие и, когда ему объяснили причину оного, грустно покачал головой:
— Жаль! Молодой человек, помилуй Бог! Жаль, он не будет с нами! Как его оставить! Гей, казак!
Когда казак подъехал, Суворов продолжил:
— Приколи его поскорее! Помилуй Бог, жаль! Французы возьмут. Чтобы наше им не доставалось, приколи поскорее!
Услышав про такое необыкновенное и неприятное лекарство, больной тотчас вскочил и сказал, что ему стало легче.
— Слава Богу, — сказал Суворов, отъезжая, — очень рад! Полегче стало, тотчас полегче стало.
После Альпийского похода Суворова Павел решил выбить специальную медаль, на которой бы отражалось и участие австрийцев, хотя они лишь мешали общему делу. Суворов, к которому Павел обратился с просьбой предложить вариант надписи, дал такой совет: медаль сделать одинаковой и для русских, и для австрийцев. Но на «русской» выбить слова: «С нами Бог», а на «австрийской»: «Бог с нами».
***
У императора Павла I многое зависело от того, в каком он находился расположении духа. Когда на него накатывало благодушное настроение, он сыпал милостями направо и налево.
Как-то зимой Павел выехал из дворца прокатиться на санках. Дорогой он заметил офицера, который был настолько навеселе, что шел, покачиваясь.
Император велел своему кучеру остановиться и подозвал к себе офицера.
— Вы, господин офицер, пьяны,— грозно сказал государь,—становитесь на запятки моих саней.
Офицер занял место за царем и поехал ни жив, ни мертв. От страха у него и хмель пропал. Так проезжают они мимо нищего, протягивающего к прохожим руку. Тут на офицера вдруг что-то нашло и он закричал государеву кучеру:
— Остановись!
Павел с удивлением оглянулся назад. Кучер остановил лошадь. Офицер слез с запяток, подошел к нищему и, вынув какую-то монету, подал милостыню. Потом он возвратился и встал опять на запятки за государем.
Эта выходка понравилось Павлу.
— Господин офицер, — спросил он, — какой ваш чин?
— Штабс-капитан, государь.
— Неправда, сударь, капитан.
— Так точно, капитан, ваше величество, — отвечает офицер.
Поворотив на другую улицу, император опять спрашивает:
— Господин офицер, какой ваш чин?
— Капитан, ваше величество.
— А нет, неправда, майор.
— Так точно, майор, ваше величество.
На обратном пути Павел опять спрашивает:
— Господин офицер, какой у вас чин?
— Майор, государь, — было ответом.
— А вот неправда, сударь, подполковник.
— Так точно, подполковник, ваше величество.
Наконец они подъехали ко дворцу. Соскочив с запяток, офицер самым вежливым образом говорит государю:
— Ваше величество, день такой прекрасный, не угодно ли будет прокатиться еще несколько улиц?
— Что, господин подполковник? — сказал государь. Вы хотите быть полковником? А вот нет же, больше не надуешь, довольно с вас и этого чина.
Государь скрылся в дверях дворца, а спутник его отправился в казарму подполковником.
***
Генерал Михаил Андреевич Милорадович, командуя корпусом, при взятии Бухареста (1806), первый взошёл на крепостную стену. Когда после этого он явился ко дворцу, то Александр I, высказав ему свою благодарность, спросил его:
— Чем, граф, наградить тебя за Бухарест?
— Государь, — ответил Милорадович, — я, как начальник, имею много наград от вашего величества; но не имею ордена за личную заслугу. А как по закону тому солдату, который первый взойдёт на стену, полагается орден Георгия 4-й степени, то я и прошу ваше величество наградить меня этим орденом.
Царь недоуменно пожал плечами, но все-таки распорядился дать генералу Милорадовичу солдатского Георгия.
Но уже на другой день Милорадович является к военному министру и подаёт ему рапорт: так как кавалеру ордена св. Георгия 4-й степени всё содержание полагается вдвойне, то потому он просит сделать зависящее об этом распоряжение.
Министр явился к государю и доложил ему о проделке Милорадовича.
— Что ж делать, — улыбнулся Александр. — Если по закону так положено, то давайте ему вдвойне.
***
В Отечественную войну 1812 года в один из лазаретов привезли русского гренадера, раненого пулей в грудь. Лекарь был из пленных французов. Он стал осматривать раненого, переворачивая его с боку на бок. Боль была адская, но гренадер стиснул зубы и — ни звука. Лежавший рядом офицер поинтересовался:
— Тебе, братец, что ж, не больно разве?
— Как не больно, ваше благородие, — ответил тихо гренадер, — мочи нет, да ведь лекарь-то хранцуз, нельзя перед ним слабость свою показывать.
Лекарь, очевидно, неопытный, искал пулю долго. В палате все притихли, наблюдали. И вдруг слышат, как гренадер заскрипел зубами и мучительно застонал… Что такое? А гренадер, с трудом повернув голову к офицеру, говорит:
— Я не от слабости, а от стыда, ваше благородие… Прикажите, чтоб лекарь меня не обижал.
— Да чем же он, братец, тебя обижает?
— А зачем он спину мне щупает? Я русский, я грудью шел вперед.
***
Во время заграничного похода русской армии атаман Матвей Иванович Платов полюбил пить с прусским фельдмаршалом Блюхером, хотя тот не знал ни слова по-русски, а Платов не разумел немецкого. Шампанского Платов не любил, но был пристрастен к цимлянскому, которого имел порядочный запас. Бывало сидят, молчат, да и налижутся. Когда Блюхер в беспамятстве сползал под стол, адъютанты поднимали его и относили в экипаж. Платов, оставшись один, всегда жалел о нем:
— Люблю Блюхера, славный, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает.
***
Александр I как-то спросил мнение Ермолова об одном генерале: каков он в сражении? Ответ Ермолова был краток:
— Застенчив.
Храбрый и остроумный Ермолов сказал как-то неустрашимому Милорадовичу, который никогда не кланялся пулям: «Чтобы быть рядом с вашим высокопревосходительством, надобно иметь запасную жизнь».
***
У барона Мюнхгаузена был талантливый двойник — польский граф Винсент Красинский, служивший в начале XIX века во французской, а потом и в русской армии. Вот несколько образчиков его устного творчества, сохраненных князем Вяземским.
«Польский граф Красинский, — пишет Петр Андреевич, — был вдохновенным и замысловатым поэтом в рассказах своих. Речь его была жива и увлекательна. Видимо, он сам наслаждался своими импровизациями…
После удачного и смелого нападения на неприятеля, совершенного конным полком под его командою, прискакивает к нему на место сражения Наполеон и говорит: «Винсент, я обязан тебе короной» — и тут же снимает с себя звезду Почетного Легиона и на него надевает. «Как же вы никогда не носите этой заезды?» — спросил его один простодушный слушатель. Опомнившись, Красинский сказал: «Я возвратил ее императору, потому что не признавал действия моего достойным подобной награды».
Однажды занесся он в рассказе своем так далеко и так высоко, что, не умея как выпутаться, сослался для дальнейших подробностей на Вылежинского, адъютанта своего, тут же находившегося. «Ничего сказать не могу, — заметил тот: — вы, граф, вероятно, забыли, что я был убит при самом начале сражения».
***
Граф Александр Петрович Толстой служил в Семеновском полку. Однажды, во время учений в Красном Селе, его полковой командир так рассердился на Толстого, что изругал его перед строем, не выбирая выражений. Оскорбленный Толстой, возвратившись в строй, вслух пригрозил избить генерала палкой. Это слышали многие, и друзья стали волноваться за судьбу Толстого.
— Вы напрасно волнуетесь, что меня могут разжаловать, — отвечал им, улыбаясь, Толстой. — Мы с генералом — большие друзья, и даже если я исколочу его дубиной, он не рассердится, а будет меня обнимать. Держу пари на ящик шампанского! А теперь, прощайте, голубчики, голова трещит от боли, пойду полежу, и завтра буду молодцом.
Однако наутро Толстой не только не сделался молодцом, а наоборот, стал впадать в беспамятство и бредить. На следующую ночь весь лагерь был разбужен страшными криками, кто-то сворачивал палатки с места и колотил по ним дубиной. Выскочив из палаток, офицеры увидели следующую картину: граф Толстой в одном нижнем белье, но в шляпе, прыгал по плацу верхом на дубине и орал во все горло: «Здорово, ребята!». А из-под раскуроченной генеральской палатки раздавались отчаянные крики. Офицеры бросились к палатке и освободили несчастного генерала.
— Что это было? — спрашивал он.
— Не знаем—с. Кажется, граф Толстой с ума сошел…
— Боже, какое несчастье — отвечал добрый генерал. — Что же вы стоите? Надо его скорей поймать — и в лазарет…
В лазарете полковой лекарь пустил больному кровь и устроил обливание холодной водой. И — о чудо! — лечение помогло. Когда Толстой с просветленным взором вышел из лазарета, сам генерал обнял его, расцеловал и попросил прощения за свою несдержанность, ставшею, по его мнению, причиной помешательства.
Как только генерал ушел к себе, Толстой с победным видом обернулся к своим товарищам:
— Ну-с, где же шампанское?
***
Государь Николай Павлович любил самолично проверять посты. Однажды он с этой целью шел ночью по Петербургу. Навстречу ему попался прапорщик одной из инженерных частей. Увидел царя и вытянулся во фронт.
— Откуда ты? — спросил император.
— Из депа, Ваше величество!
— Дурак! Разве «депо» склоняется?
— Перед Вашим величеством всё склоняется!
Николай любил находчивые ответы, и наутро прапорщик проснулся капитаном.
***
Канцлер Нессельроде однажды всеподданнейше донес Николаю I на капитана 1-го ранга Невельского, что тот самовольно поднял российский флаг в спорном месте на Дальнем Востоке, чем вызвал гнев Англии и прочие международные осложнения. За это, по мнению министра, ослушника следовало разжаловать в матросы. Выслушав Нессельроде, царь повелел: Невельского произвести в адмиралы. Что же до его самоуправства, вызвавшего такую изжогу у Англии, то император изрек:
— Там, где однажды поднялся российский флаг, он уже опуститься не может.
***
Однажды престарелый генерал-адъютант Михаил Романович Драгомиров запамятовал, что 30 августа — день именин Александра III. Он спохватился лишь 3 сентября и, чтобы выйти из положения, послал государю телеграмму с таким текстом: «Третий день пьем здоровье вашего величества. Драгомиров». Царский ответ гласил: «Пора и кончить. Александр».
***
При последнем российском государе Николае II во флоте служил обрусевший швед адмирал Вирен, занимавший пост коменданта порта. Придирчивость его к нижним чинам была такова, что редкий матрос, попавшийся ему на глаза, мог избежать наказания — Вирен всегда находил, за что упечь бедолагу на гауптвахту.
Однако про одного смелого морячка рассказывали следующую историю.
Дело было летом. Адмирал зачем-то выглянул в открытое окно и увидел идущего по улице матроса. Окликнув стоявшего внизу городового, Вирен велел задержать служивого и привести в свой кабинет. Когда матрос предстал перед ним, Вирен первым делом внимательно осмотрел его со всех сторон. Но матрос, как назло, был одет по форме — ни к чему нельзя придраться. Тогда адмирал приказал:
— Покажи подошвы сапог.
Матрос высоко поднял одну ногу.
— Не так. Ложись на спину и задери обе ноги вверх.
Матрос выполнил это приказание. Адмирал процедил:
— Ага, худые подошвы. Не заботишься, каналья, чтобы вовремя починить их. Пойди к городовому и передай ему мое приказание: пусть он отведет тебя на гауптвахту на двадцать суток.
— Слушаюсь, ваше превосходительство, — сказал матрос и вышел из кабинета.
Вот только слушаться начальства он, как выяснилось, и не собирался.
Подойдя на улице к городовому, матрос заявил ему:
— Ты, господин хороший, неправильно задержал меня. И за это его высокопревосходительство приказал мне отвести тебя на гауптвахту. Посидишь двадцать суток, клопов покормишь.
Матрос имел такой смелый вид и говорил так внушительно, что городовой побледнел. Со страхом он взглянул на страшный дом адмирала. В этот момент адмирал выглянул в окно и, погрозив пальцем, крикнул:
— На двадцать суток.
Матрос отвел городового на гауптвахту и сдал его под расписку.
Спустя несколько дней адмирал заметил, что на посту у его дома стоит новый городовой. Он поинтересовался, куда девался прежний. Тут-то все и раскрылось. Рассвирепевший адмирал лично объехал все экипажи, разыскивая дерзкого матроса, но все его старания оказались напрасными. Смельчак как сквозь землю провалился.
***
Однажды в 1905 году, когда еще шла русско-японская война, писатель Куприн зашел в ресторанчик «Капернаум» пропустить рюмку. В зале на глаза ему попался офицер, который тоже пил водку и закусывал миногой. Форма у него была русская, но лицо — азиатское, похожее на японца. Заинтригованный Куприн тотчас же подсел к офицеру и разговорился. Но после нескольких рюмок выяснилось, что лавры контрразведчика Куприну не грозят. Офицер оказался бурятом по национальности, по-русски говорил без акцента, и звали его штабс-капитан Рыбников.
Вскоре после этой встречи Куприн написал один из лучших своих рассказов, где главным действующим лицом был русский офицер, а на деле — японский шпион. Называлось это произведение «Штабс-капитан Рыбников». Настоящему Рыбникову долго пришлось доказывать, что он не шпион. Редкий случай, когда искусство потребовало жертв не от писателя, а от прототипа главного героя.
