Почему одни нации богатые, а другие — бедные? Алексей Левин .
В начале книги авторы расправляются с несколькими ходовыми теориями, рассматривающими причины неравномерного распределения богатств в глобальном масштабе. Одна из них (принадлежащая американскому эволюционному биологу и физиологу Джареду Даймонду) объясняет такое положение дел географическими факторами, которые могут либо благоприятствовать экономическому развитию (умеренный климат, здоровая среда обитания, обилие плодородных земель и/или минеральных и энергетических ресурсов), либо его тормозить (скудость почв и недр, частые погодные экстремумы, наличие опасных патогенов, сравнительно узкий спектр местных растений и животных, пригодных для одомашнивания и использования в сельском хозяйстве и на транспорте). Другая распространенная гипотеза связывает эту неравномерность с национальными либо ареальными культурными традициями (пример — протестантская этика как двигатель раннего капитализма в классической интерпретации Макса Вебера). Сторонники еще одной модели утверждают, что бедные страны бедны в силу некомпетентности своих лидеров (или, более широко, национальных элит), которые могут быть исполнены благих намерений, но просто не знают, как повысить эффективность народного хозяйства (отсюда следует, что для выхода на траектории устойчивого развития они прежде всего нуждаются в хороших советниках и достаточно щедрой финансовой и технологической помощи от богатых стран-доноров и международных организаций). Аджемоглу и Робинсон с легкостью приводят контрпримеры, из которых следует, что ни одна из этих теорий не проясняет глубинных причин экономической стагнации или регресса.
За этим критическим разбором следует основной тезис. Бедные страны бедны в основном потому, что власть имущие там следуют политическим курсам, которые блокируют саму возможность долговременного экономического прогресса. Они выбирают плохие пути не по ошибке или неведению, а вполне сознательно, поскольку считают, что тем самым реализуют собственные жизненно важные интересы. Отсюда следует, что адекватное объяснение бедности и богатства народов нельзя выявить в рамках одного лишь экономического дискурса, даже дополненного историческими, географическими и социокультурными моментами. Его надо искать на стыке экономики и политики — конечно, с включением всех релевантных сопутствующих факторов. Именно такой подход и обещают авторы книги.
Это обещание не остается невыполненным. Авторы шаг за шагом развивают всеобъемлющую (во всяком случае, по замыслу) теорию национального неравенства, используя для этого специально разработанную систему понятий. В ее основе лежит концептуальная оппозиция «инклюзивность-экстрактивность», которую авторы используют для классификации как экономических, так и политических факторов, определяющих уровень национального благосостояния.
Инклюзивные экономические институты способствуют процветанию, но для своей стабильности нуждаются в инклюзивных формах политического устройства, которые, в свою очередь, опираются на инклюзивную экономику. Экстрактивные экономические структуры могут на какое-то время обеспечивать быстрый рост национального производства (хотя, как правило, не всеобщий, а локализованный в каких-то секторах экономики), однако оказываются неработоспособными или, в лучшем случае, малоэффективными в длительной перспективе. Они поддерживаются экстрактивными политическими институтами, которые нуждаются в экстрактивной экономике и опять-таки подкрепляют ее своей властью и авторитетом. Этот синергизм между однотипными институтами в сферах экономики и политики авторы детально прослеживают на многочисленных исторических ситуациях, описание которых по объему занимает большую часть книги.
Суть институтов обоих типов, в общем, понятна уже из их названий. Инклюзивными авторы называют те формы экономического устройства, которые с течением времени обеспечивают доступ всё большей части населения к генерированию национального богатства. Они охраняют права собственности, создают равные условия для всех участников экономической деятельности, стимулируют свободные игры экономического обмена и поощряют технологические нововведения. Напротив, экстрактивные институты ориентированы на концентрацию экономических ресурсов в руках элитарных общественных групп и на отчуждение в их пользу результатов труда остальной части населения. Поэтому они не защищают права собственности широких масс и не создают действенных стимулов экономической активности. Они также подавляют эффективную конкуренцию, тяготеют к консервации способов производства и тормозят или попросту блокируют их замену на более продуктивные формы ведения хозяйства («созидательное разрушение», как этот процесс в конце 1930-х годов определил переселившийся в США австрийский экономист Йозеф Шумпетер).
В том же духе авторы формулируют соответствующие определения для политической сферы. Инклюзивные политические институты препятствуют монополизации политической власти и в идеале (хотя на практике всегда с ограничениями) распределяют ее рычаги в духе широты и плюрализма. При этом они обеспечивают эффективную, но не чрезмерную централизацию этой власти, которая позволяет охранять общественный порядок, законность и права собственности, но в то же время обеспечивает свободу экономики, не зажимая ее в узкие тиски жесткого государственного контроля. Напротив, политические институты экстрактивного типа концентрируют власть в руках немногих и не создают механизмов для ненасильственной смены властных элит.
Аджемоглу и Робинсон не раз подчеркивают, что действующие в связке экстрактивные институты при достаточной централизации вполне способны на какое-то время обеспечивать быстрый экономический рост (хрестоматийные примеры — Россия в эпоху петровских реформ и СССР в 1930-60-е годы). Однако они не могут сделать этот рост самоподдерживающимся, и потому устойчивым,по двум основным причинам. Во-первых, он невозможен без постоянных технологических новшеств, которые требуют созидательного разрушения устаревших способов производства. Такое разрушение неизбежно затрагивает интересы власть имущих и подрывает их прерогативы. Поэтому элиты стран с доминирующими экстрактивными институтами опасаются процессов созидательного разрушения и если их и допускают, то только частично и на время. Во-вторых, такие общества беременны политической нестабильностью, которая создает угрозы для экономического прогресса. Уйти от этой опасности невозможно в силу самой природы экстрактивной власти. Она обеспечивает своим носителям уникальные привилегии и возможности, которые привлекают потенциальных инсургентов и подталкивают их к насильственному перераспределению властных полномочий в собственную пользу.
По мнению авторов, синергизм экстрактивных экономических и политических институтов создает порочный круг, препятствующий экономическому и социальному прогрессу. Синергизм институтов инклюзивного типа, напротив, действует во благо общества и создает предпосылки для роста национального благосостояния. Отсюда их главный вывод, о котором я уже говорил: причины богатства и бедности конкретных стран в первую очередь определяются связкой их политических и экономических институтов, причем первые играют главенствующую роль. Инклюзивные политические институты способствуют формированию и усилению инклюзивной экономики, в то время как доминирующие в политической сфере экстрактивные институты такую экономику в лучшем случае временно терпят, а часто попросту зажимают или ликвидируют.
Аджемоглу и Робинсон не раз отмечают как очевидный факт, что страны «золотого миллиарда» в прошлом управлялись институтами экстрактивного типа, которые были нормой на протяжении всей истории цивилизации. Однако они смогли создать зародыши инклюзивных институтов и дать им шансы на укрепление и развитие. Эти трансформативные процессы запускаются в особых и для каждой страны уникальных исторических обстоятельствах, которые вносят серьезные возмущения в существующее институциональное равновесие и тем самым создают предпосылки для появления новых политических и экономических отношений. Подобные обстоятельства авторы
