Солнце давно зашло, закатилось огненным шаром за горизонт, оставив в остывающем воздухе рассеянные волны энергии. Мне их явно не хватает для подзарядки. Я лечу уже свыше шести часов, и энергия в моих аккумуляторах изрядно истощилась. Появились неприятные покалывания ниже груди в блоке «с» — человек назвал бы их «голодными болями в желудке».
Внимательно оглядываю с высоты морской простор и замечаю пассажирский лайнер на подводных крыльях. Он идет в направлении моего полета, несется по темным волнам, как белая чайка, излучая волны музыки.
Догоняю его без труда, незаметно опускаюсь на верхней палубе и выхожу на корму, превращенную сейчас в танцплощадку. Словно сквозь живые волны, прохожу сквозь толпу нарядно одетых людей, огибаю танцующие пары и спускаюсь на нижнюю палубу по трапу, покрытому мягкой дорожкой. Отсюда ступеньки ведут в машинное отделение.
И вот мой запас энергии пополнен от генератора. Приятная теплота и бодрость разливаются по всему телу, индекс готовности пришел в норму.
Кончиками пальцев слегка касаясь надраенных до ослепительного блеска поручней, взбегаю — а мог бы взлететь, вызвав повышенный интерес к своей особе, — на верхнюю палубу. Навстречу спешит, улыбаясь во весь рот, загорелый высокий мужчина лет пятидесяти.
— Добрый вечер, сосед! — обрадованно восклицает он.
Несколько секунд перебираю в памяти знакомых, но он уже понял, что обознался, извиняется.
— Ничего, ничего, рад знакомству с вами, — заверяю его одной из фраз «Учебника поведения для сигомов».
Он принимает мои слова всерьез и предлагает:
— Так закрепим знакомство? — протягивает мне руку. — Максим. В шахматы играете?
Я мог бы отделаться от него другой фразой из того же учебника, но столько радушия и нетерпеливого желания сыграть звучало в голосе Максима, что я решаю пожертвовать каким-то часом, чтобы доставить ему удовольствие.
Иду вслед за Максимом, замечаю нацеленные на меня любопытные, иногда быстрые, косые, скользящие, а иногда откровенно-настойчивые взгляды женщин. Что ж, благодаря создателям мне достался неплохой внешний облик, что должно было, по их мнению, способствовать общению с людьми.
Проходим по палубе к шахматному салону. Здесь сидит много людей, в основном пожилых мужчин. Впрочем, встречаются и молодые и женщины. Имеется лишь один свободный столик, но кресло около него занято — девочка дошкольного возраста устроила на нем спальню для кукол.
— Ты с кем здесь? — спрашивает ее мой новый знакомец.
— С дедушкой. Вон он за тем столиком. — Края губ у девочки загнуты вверх, что придает лицу смешливо-задорное выражение.
И тут же, видимо, не найдя в нас ничего заслуживающего внимания, девочка отворачивается, надевает на куклу пестрый лоскуток, подносит ее к зеркальцу.
— Иди к дедушке, — говорит Максим и сдвигает разлатые свои брови. — Он заждался и потерял тебя из виду.
— Нет, дядя, вы ошибаетесь — он занят, ему не до меня.
Вдруг она как-то совсем не по-детски, искоса взглядывает на нас, спрашивает:
— Я вам мешаю? Хотите играть?
— Мешаешь, — строго говорит Максим. — Почему бы тебе не пойти в детский салон, не поиграть с другими ребятами?
— Уж больно вы непреклонный, — упрекаю я его, когда девочка с тяжким вздохом уходит.
— Больше, чем невнимание, детям вредит вседозволенность, — ворчит он, усаживаясь за столик.
Мне хочется возразить ему, я думаю: наверное, он не очень любит детей, смотрит на них как на помеху.
Расставляя фигурки, я придумываю, как бы незаметнее дать ему фору. На восьмом ходу подставляю под удар слона. Максим не преминул воспользоваться моей «оплошностью». Затем даю ему возможность образовать проходную пешку на правом фланге.
Мне кажется, что все идет по задуманному, но внезапно встречаю его удивленно-насмешливый взгляд:
— Поддаетесь? Зачем?
Пошутил? Случайно попал в цель или догадался? Выходит, я недооценил его.
— Ну что вы? — машу рукой, но он только качает головой:
— Я не новичок в шахматах. Мы играем в совершенно разных категориях. Могли бы хоть предупредить…
Такое случается со мной часто: хочу поступить поделикатнее, а кого-то обижаю.
— Видите ли… — начал я, но его глаза сузились и как бы затвердели, вглядываясь в меня.
— Вы сигом? — спрашивает он быстро.
Я утвердительно киваю.
— Как это я сразу не догадался?
— А что во мне такого… приметного?
Он не успевает погасить улыбку:
— Ничего особенного. Мелкие детали…
Не скрывая недоверия, в упор смотрю на него. Он отводит взгляд к иллюминатору, где на темных волнах вспыхивают и бегут блики, его глаза все еще прищурены, будто он и там что-то рассматривает. И когда он наконец взглядывает на меня, глаза остаются прищуренными. Догадываюсь: у него созрел какой-то замысел, какой-то важный вопрос ко мне.
— Я сказал вам правду. Следил за всеми дискуссиями в печати еще до… Ну, словом, когда вас только задумывали и обсуждали саму проблему создания такого существа… И одна мысль сидела во мне, как заноза… А потом, когда вас уже начали создавать, когда появился первый сигом Сын, второй — Ант, третий — Юрий, — видите, помню всех поименно, — я мечтал встретить кого-то из вас и задать вопрос… И вот наконец… Даже не верится…
Его рука зачем-то потянулась к пешке, замерла. Широкая сильная кисть неподвижна, только пальцы чуть вздрагивают, поглаживая фигурку.
«О чем он собирается спросить? — думаю я. — Скорее всего задаст один из обычных вопросов: например, правду ли говорят вот о такой-то способности сигомов? Можете ли вы то? Можете ли вы это? Правда ли, что вы бессмертны? Этот вопрос особенно интересует людей — и по вполне понятным причинам. Как вам живется среди людей? Одни вопросы, чтобы что-то выяснить, удовлетворить любопытство. Другие — чтобы потом вспоминать: вот что мне однажды сказал сигом. Третьи — чтобы заглушить тревогу: а не опасны ли эти могущественные искусственные существа? И есть еще вопросы иной группы, призванные смягчить, заглушить мысли о собственном несовершенстве… Конечно, я мог бы просто заглянуть в его мозг, прочесть его мысли. Но это бы означало нарушить запрет: без крайней необходимости не проникать в интимные тайны человека».
— Так о чем же вы хотели спросить?
Его темные небольшие глаза, словно буравчики, заглядывали в меня.
— Только не обижайтесь, ладно. Видите ли, я по профессии школьный учитель, а ребята — это такие любопытные люди… В спорах с ними часто задумываешься над тем, над чем прежде не задумывался… — Мягкая, добрая улыбка на мгновение преображает его напряженное лицо, и я понимаю, что ошибался, подозревая его в нелюбви или безразличии к детям. — Я читал о различных ваших совершенствах. Здесь все закономерно, ведь мы вас придумывали, как бы пытаясь восполнить все, чем нас обделила природа. Но перехитрить или просто подправить природу чрезвычайно сложно. Видимое может обернуться совсем другой стороной…
— У нас мало времени, — решаюсь напомнить я.
— Да, да, извините. Хочу спросить вас…
Он поводит плечами и вдруг сутулится, словно становится меньше. И говорит так тихо и сокровенно, будто обращается не ко мне, а к самому себе:
— В принципе бессмертие и всемогущество — это хорошо. Но хорошо ли быть бессмертным и могущественным? Нравится ли вам ваша бесконечная жизнь?
Опасаясь, что я неправильно пойму, он быстро добавляет:
— Жизнь человека коротка, а потому и неповторима. Это заставляет ценить каждый миг любви, грусти, веселья. Вот я думаю: успею ли перевоспитать Петю? Закончит ли институт Сергей? Завершу ли начатую работу? Я всегда спешу, понимаете? Острее чувствую радость и боль. Мне никогда не бывает скучно, понимаете?
Я киваю головой: что ж, обычный вопрос из категории так называемых «философских».
— Понял вас. Вы хотите знать, не скучно ли, не тягостно ли быть бессмертным; есть ли в бессмертии не только смысл, но и приятность?
Его шея напрягается, кадык двигается, на смуглых плитах скул проступает румянец. Мой контрвопрос попал в цель.
— Нет, не скучно, не тягостно. Ведь время жизни зависит от цели жизни…
Максим морщит лоб, вспоминает читанное и слышанное…
— В этом отношении все обстоит довольно просто и однозначно. Природа создавала человека для тех же «целей», что и других животных: для борьбы за существование в условиях ограниченного пространства одной планеты. На этом пути в процессе эволюции должны были появиться и выкристаллизоваться наиболее совершенные варианты информационных систем — живых организмов. Отсюда и короткий срок жизни, спасающий планету от перенаселения устаревшими формами, необходимый для быстрого перебора вариантов. Но вы все это знаете лучше меня, — я решил ему польстить, — и нет нужды говорить об этом подробно. А меня и других сигомов вы, люди, создавали для иной цели — познания и совершенствования окружающего вас мира. Мир этот огромен, разнообразен, сложен, и, чтобы успешно познавать его, нужен другой организм и другие сроки. А уж познание и творчество, как мы знаем, надоесть не могут…
Встречаю его колючий — из-под бровей — взгляд, и мне становится стыдно. Да, да, я сказал совсем не то, что ему нужно. Эта моя проклятая прямолинейность совсем не годится в разговорах с людьми. Ведь он спрашивал не просто для того, чтобы получить информацию. Его, как и других людей, страшит краткость жизни, ему нужно все время как-то оправдывать ее, утешать себя. Он и ко мне обратился за УТЕШЕНИЕМ. И я, созданный такими же существами, как он, являющийся воплощением их мечты о всемогуществе и бессмертии, обязан был придумать утешение…
— Впрочем, — мямлю я, — бывают у меня мучительные минуты, часы…
И опять я недооценил Максима. Он легко улыбается, как тогда, когда говорил о детях:
— Благодарю. Вы дали исчерпывающий ответ, хотя… — он не удержался от выпада, — есть на свете вещи поважнее бессмертия…
Странная эта фраза застряла в моей памяти, хотя я представлял, каково ему жить, помня о близкой смерти. И ведь еще нужно ему, школьному учителю, утешать других, разъяснять, вселять веру. Мог бы я так?
Сильнейший толчок едва не сбил меня с ног. Успеваю подхватить и поддержать Максима. Шахматные фигурки с дробным стуком рассыпаются по полу, который вмиг становится наклонным. Раздается скрежет металла, треск пластмассы: все это я слышу еще до того, как включилась тревожная сирена.
Из динамиков слышится успокаивающий голос: лайнер налетел на покинутый баркас, водолазы уже начали заделывать пробоину, пассажиров просят не волноваться.
Но по изменившемуся, надрывному шуму двигателей, по тонкому свисту насосов понимаю, что авария гораздо серьезней, чем о ней говорят.
Усаживая Максима в кресло, говорю: «Извините», — и бросаюсь на палубу. Дорогу преграждает человек в форменке.
— Помогу водолазам.
Он мотает головой:
— Судно тонет. Спускайтесь к спасательным шлюпкам.
По радио начинают передавать обращение к пассажирам: не волнуйтесь, возьмите самое необходимое, проходите по левому борту к шлюпкам.
Оказывается, худшее еще впереди. Часть шлюпок смыло и унесло волнами, оставшиеся не вмещают всех пассажиров. А спасательные суда и вертолеты смогут прибыть лишь через полтора часа. Температура воды за бортом — всего шесть градусов по Цельсию.
Первыми, естественно, сажают в шлюпки детей, стариков, женщин. Некоторые пассажиры помогают морякам. Здесь я снова встречаюсь с Максимом. Он передает стоящему в шлюпке матросу девочку, которую мы повстречали в шахматном салоне. Девочку бьет мелкая дрожь, она всхлипывает, а Максим говорит ей что-то веселое, его полные губы даже складываются в подобие улыбки.
— Теперь вы, — говорит матрос и протягивает ему руку.
Максим оглядывается, замечает меня, окликает:
— Давайте в шлюпку!
Предупредительно подымаю руку и указываю взглядом на небо. Он понимает меня.
— Быстрей, это последняя шлюпка, — торопит его матрос.
«И последнее место», — думаю я, глядя на переполненное суденышко, пляшущее на крутой волне.
Держась за поручень трапа, Максим становится ногой на борт шлюпки, но тут он замечает еще одного человека, с трудом взбирающегося на палубу. Это глубокий старик, худой, с лицом землистого цвета. Одна нога у него волочится. Хватаясь за надраенные поручни, он с трудом подтягивает ее. И я вижу: при самых благоприятных обстоятельствах ему остается жить считанные месяцы…
Максим бросается к старику, ведет его, почти несет к трапу. Матрос растерянно смотрит на них, но какой-то другой мужчина уже встает на борт, подхватывает старика и помогает ему спуститься в шлюпку.
Теперь и Максим понимает: места в шлюпке для него не остается. Хорошо вижу испуг на его лице. Но, и моему удивлению, он быстро пересиливает страх, вытаскивает из кармана сверток, бросает матросу:
— Передайте по адресу, там написано.
— А вы?
— За меня не беспокойтесь. Я был рекордсменом по плаванию, стайером. — И чтобы прекратить бесполезные разговоры и мучительные свои сомнения, он с силой отталкивает шлюпку, а когда она отходит немного, прыгает в воду.
Уже по первым взмахам его рук определяю, что он едва умеет держаться на воде. Да и самый опытный пловец долго не выдержал бы в таком холоде.
В этот момент лайнер заваливается на борт. Слышится громкий свист, вой, чмоканье — это вода врывается во внутренние помещения, выдавливая воздух…
Едва успеваю взлететь, выхватываю из воронки Максима, отвесно взмываю ввысь. Низко плывущие облака окутывают нас мокрой пеленой. Чувствую, как дрожит в моих руках спасенный.
— Держитесь, сейчас согреетесь, — говорю ему, переключая второй левый аккумулятор на подогрев.
— Спасибо, — шепчет он посиневшими губами, глядя вниз, пытаясь увидеть море и лодки. — Хоть бы спасатели поспели…
— Поспеют, они близко, — утешаю его. — Мои локаторы уже запеленговали шум винтов.
Лечу навстречу этому шуму, думаю о Максиме. Пожалуй, больше всего меня поражает то, что он почти не размышлял, отдавая свое место в шлюпке старику. И загадка для меня заключается не только в том, что он пересилил главнейший закон программы для всех живых существ — страх перед смертью, что не колеблясь жертвовал своей короткой, своей бесценной и неповторимой жизнью ради чужого старика. Смог бы я, бессмертный, поступить так же? Но ради чего?
Ведь и с точки зрения логики это крайне неразумный поступок. Старику остается жить совсем немного, а Максим — здоровый мужчина в расцвете сил. Что же подтолкнуло его на такое?
Тормошу свою память, стараюсь найти в ней записи о схожих поступках людей, о которых когда-либо читал или слышал. Анализирую их, провожу сложнейшие подсчеты и… не нахожу убедительного объяснения. В конце концов не выдерживаю, спрашиваю:
— Почему вы поступили так? Знали, что я могу спасти вас?
В ответ слышатся странные звуки, похожие на кашель: Максим еще не отогрелся, ему еще трудно смеяться.
Внезапно у меня мелькает догадка. Спешу высказать ее:
— Старик похож на ваших родителей?
— Как все старики.
Мне кажется, что наконец-то понимаю причину.
— Вы, так сказать, отдавали ему часть сыновнего долга, чтобы другие дети поступили когда-нибудь так же по отношению к вам?
Он перестает смеяться, задумывается. Мне кажется, что я все же сумел вычислить его поступок. Да, в нем было что-то от высшей логики, которую я только начинаю постигать.
Но он снова тихо и счастливо смеется, растравив мои сомнения, а потом говорит:
— Я ничем не смогу отблагодарить вас. Разве что дам дельный совет…
— Слушаю вас, — говорю нетерпеливо.
— Не пытайтесь понять людей только с точки зрения логики.
Странная фраза. И я невольно вспоминаю не менее странные слова, произнесенные им же: «Есть на свете вещи поважнее бессмертия…»
Мы пробиваемся сквозь облака, и над нами вспыхивают крупные звезды. Максим поворачивает голову, сейчас его глаза в свете звезд кажутся большими. Он пытливо смотрит на меня, участливо спрашивает:
— Устали?
— Немного, — отвечаю. Мне стыдно сказать правду. Ведь выражение на моем лице, которое он принял за усталость, является отражением иного чувства. И название ему — зависть.
источник: http://litresp.ru/chitat/ru/П/peresunjko-yurij/iskatelj-1982-vipusk-5/5
