Александр Росляков. СТАЛИН И ШОСТАКОВИЧ – БРАТЬЯ ПО ОРУЖИЮ
В нашей стране, все менее обременяющей себе образованием, бытовые исторические споры идут все более в таком ключе: «Сталин – кровавый ублюдок и урод!» – «Врешь, падаль! Сам такой!»
Немало этому способствует какая-то уже запредельная ложь штатных историков – и я хочу разбить одну такую: что Сталин де затиранил великого советского композитора Шостаковича. На самом деле было все наоборот: выпестовал его своей чуткой рукой!
В основу лживой байки легла статья 1936 года в «Правде» «Сумбур вместо музыки» с критикой оперы Шостаковича «Катерина Измайлова» («Леди Макбет Мценского уезда»). Статья вышла без подписи, иные называли ее автором Сталина, но ее текст, далекий от предельно узнаваемой сталинской катехизисной манеры изложения, ему, очевидно, не принадлежит. Хотя история доносит, что именно он выдал слово «сумбур» – и мне сдается, что сотрудник редакции просто изложил своими словами его тезисы, почему и не возникло подписи. Подписывать Сталиным, весьма щепетильным к его опусам, сочли неловким, ставить другое имя под пересказом его мыслей – тоже.
Теперь о самом тексте. Либеральные критики, привыкшие, что наша публика уже не смотрит никогда в первоисточник, назвали его «чудовищным политическим разносом». Но при всей своей критичности он ничуть не нарушает рамок жанра, о политике – ни слова вообще:
«Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают… Если композитору случается попасть на дорожку простой и понятной мелодии, то он немедленно, словно испугавшись, бросается в дебри музыкального сумбура. Выразительность заменена бешеным ритмом…»
Смею сказать, что это абсолютно совпадает с тем, что я испытал при слушании этой впрямь вывихнутой оперы, чьей сверхзадачей словно было воплотить шекспировское «век вывихнут». Но у Шекспира за теми словами Гамлета идет: «O cursed spite, that ever I was born to set it right!» (примерно: «И я обязан выправить его!»). Удел высокого искусства – выправлять своей гармонией тот вывих, лечить его духовно, а не только отражать. Но такой задачи Шостакович и не ставил – в отличие от Мусоргского или Верди, про чьи жестокие сюжетно оперы можно сказать словами Баратынского: «Болящий дух врачует песнопенье».
Но дальше в той статье еще более важное: «Это все не от бездарности композитора, не от его неумения выразить простые и сильные чувства. Это музыка, умышленно сделанная «шиворот навыворот», – так, чтобы ничего не напоминало классическую оперную. Это музыка, которая построена по тому же принципу, по какому левацкое искусство вообще отрицает в театре реализм, понятность образа, естественное звучание слова… Способность хорошей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приемами дешевого оригинальничанья. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо…»
И тут рядом с советской риторикой тех лет явлена в сжатом виде глубокая мысль еще не написанного тогда романа Томаса Манна «Доктор Фаустус». Его герой Адриан Леверкюн, одаренный композитор, чем-то весьма близкий Шостаковичу, путем того же сумбура и полного отрыва от нужды «захватывать массы» приходит к полному краху. Губит и себя, и свой гордый дар – и подружившегося с ним младенца Непомука, как бы олицетворившего наивный германский народ, ставший жертвой фашизма. Один из смыслов этого романа – что заносчивый отрыв духа от плоти, высокого творца от «низкого» народа влечет неизбежную обоюдную погибель.
У Манна эта истина является уже задним числом, когда советские пушки бьют по Берлину, в котором вымышленный биограф дописывает историю покойного Леверкюна. Но Сталин словно предугадал этот сюжет, сделав все, чтобы юный Шостакович не выпал в леверкюновский осадок, а стал великим композитором страны!
В 36-м Шостаковичу 30 лет. Он уже бойкий сочинитель, автор музыки к «Клопу» Маяковского, четырех «пробных» симфоний, «всесоюзной» «Песни о встречном» – и этой заумной «Катерины Измайловой». Но еще далеко не первая величина: такие корифеи как Мясковский, Глиэр, Прокофьев затмевают его их славой.
И вот Сталин, завсегдатай оперы и театра, выхватывает его своим зорким взглядом из прочих «молодых да ранних», видя в нем такой дар, еще замусоренный модным «левачеством», что упустить нельзя. Делает на него свою, едва ли еще понятную кому-то рядом ставку – и в виде той статьи выдает ему очень серьезный творческий аванс. Не важно, что статья со знаком минус: то, что властная печать озаботилась юным талантом, заносит его в некий стратегический резерв. Никакой «битвой тирана с композитором», о которой сейчас врется, и не пахнет: какой смысл, среди моря дел в стране, биться с этим птенцом? Напротив, Сталин в духе его лозунга «Кадры решают все!» хочет сделать из него жар-птицу – как сделал Туполева, Королева, Лавочкина и многих других, чем нынешняя власть уже не занимается и близко.
И до заносчивого, но еще с тонкой, как у молодой картошки, кожей композитора, наверняка и огорченного, и польщенного той статьей, доходит ее внятный смысл. И он, не с бесхребетностью хлыща, но путем добровольной ломки своего еще молочного хребта меняется к тому, чего от него ждет вождь. И в новом для себя ключе пишет свою 5-ю симфонию, первую из его уже классических, где вложенная суть восходит до той ясности, что свойственна великим мастерам. В ней так и дышит жизнь страны, и на ее премьере наше простонародье, посещавшее тогда концерты, рукоплещет 40 минут, что куда больше жидких хлопков эстетов на «Катерине Измайловой»!
Наши либеральные, вконец ополоумевшие критики пишут: «Шостаковича додавили до сочинения 5-й симфонии!» Да любой тогдашний композитор на планете сдох бы от счастья, если бы его кто-то додавил до такой музыки!
В ответ на этот уже бесспорный и оригинальный советский шедевр, сразу признанный в мире лучшим образцом тех лет, уже сам Сталин пишет в «Правде»: «Деловой творческий ответ советского художника на справедливую критику…» И дальше уже каждый опус Шостаковича, «додавленного» Сталиным до мирового эталона, становится событием культурной жизни мира. В 1940 году, когда он тем не менее еще не написал своих самых великих вещей, его награждают орденом Трудового Красного Знамени, чуть позже – Сталинской премией.
Однако как могла какая-то газетная статейка так глубоко подействовать на одаренного от Бога композитора? Но вот смогла ж – такова была цена слова, за которое тогда подчас платили головой, и вера в вождя, который, как сам Бог, не грешил многословием.
Но Сталину, отнюдь не чистому эстету, погруженному в 30-е в смертельную гонку с Германией, искусство Шостаковича явно было нужно не само по себе, а для каких-то высших целей. И тут высвечивается его опять-таки провидческий, иначе не могу назвать, гений. В блокадном Ленинграде Шостакович, уже классический реалист, пишет свою самую великую 7-ю симфонию, послужившую нашей победе над фашистами не меньше Сталинградской битвы.
Из задушенного города он подает всему миру весть, что не только наш победоносный дух не умер – но это еще и дух великой музыки, утраченной напрочь фашизмом. И для всего мира уже не остается выбора, еще мелькавшего в начале войны: кому помочь, Германии или СССР? Только стране с таким творцом как Шостакович, с такой рвущейся из блокады музыкой, какой не имел и близко Гитлер, велел Бог помогать! И гитлеровская пропаганда, что русские – дикари и враги цивилизации, достойные только рабского ярма, лопается в огромной мере с помощью Шостаковича.
В Ленинграде премьеру 7-й симфонии 9 августа 1942 года передавали по радио и уличным громкоговорителям – что было слышно и противнику. И есть воспоминания воевавших там немцев: в тот день они почувствовали, что войну проиграют… Партитура симфонии, как стратегический груз, улетела в США военным самолетом, ее триумфальное первое исполнение в Нью-Йорке транслировали все радиостанции Северной и Латинской Америки.
И она стала нашим хлестким козырем в самой жестокой от сотворения мира схватке, исход которой, со слов и наших, и враждебных полководцев, решался на духовном уровне. В то же время эта самая победоносная на свете музыка не просто, по типу «Катерины Измайловой», отобразила ужасы фашистского нашествия. Звуча по всей нашей стране, она своей неисповедимой силой помогала одолевать тяжелые военные и послевоенные невзгоды. Вот куда Сталин, как действительный пророк, метил той якобы разносной статьей в «Правде» еще за пять лет до войны!
Его благодарность оправдавшему все ожидания творцу, настоящему брату по оружию, помогшему отбить фашизм, была щедрейшей. При Сталине Шостакович каждый год получал какую-то высокую награду, куда вошли пять Сталинских премий, ордена Ленина и Трудового Красного Знамени, медали, звания. По отношению к нему жесткий, но полностью созвучный жестокости эпохи вождь, умевший достигать всего своим кнутом и пряником, применял только пряник. И Шостакович с его широчайшим диапазоном, от народной музыки к кино до утонченных фуг, ставший музыкальным лицом страны, не подвел ни на йоту. При всех тогдашних заварухах, доносах и грызне, не меньших, чем сейчас, отвечал Родине, поставившей его на высший пьедестал, чистейшей творческой монетой. После 5-й «классической» и 7-й блокадной уже все его симфонии, до последней 15-й, вся его музыка воистину помогали нашему народу жить и строить, поднимая нашу духовную марку над всем миром.
Почему все это рухнуло потом – уже другая песня и загадка. Почему рушились и прочие великие державы с их не менее великими творцами? Вот что сейчас нам разгадать бы – и найти, как возродиться на памятной еще основе; победить в теперешней войне миров, как мы со Сталиным и Шостаковичем смогли победить фашизм. Но при нынешней вошедшей во все поры лжи, при том отрицательном отборе, с которым новым Шостаковичам, Туполевым, Королевым у нас нет больше места, дойти до той разгадки жуть как нелегко.
Сталин свободу Шостаковича, ставшего близким ему на духовном, высшем даже, чем партийный, уровне, не ограничивал никак. И первое тяжелое ограничение пришло к нему уже при культе более мелкого и немузыкального божка Хрущева. Тот, и более «идейно близкий» нашей нынешней истории, существующей на западные гранты, и принудил Шостаковича в 1960 году вступить в КПСС: де это нужно для «общего дела». Но на самом деле Хрущев, не обладая широтой предтечи, старался подтянуть под себя партию, которая при культе Сталина еще служила всей стране, а под партию – и Шостаковича.
Для него, «беспартийного коммуниста», верно служившего стране и без такой узды, эта формальная узда стала огорчительным знаком недоверия. Впрочем давно уйдя от формализма к сути, он как-то снес эту волю того, кто, оскверняя мстительно культ Сталина, не удержался, чтобы не осквернить такой подтяжкой под себя любимца предыдущего титана.
Еще скверней подсуетились наши нынешние музыковеды на плечах их лидера эмигранта Соломона Волкова, написавшего такую чушь, что «никто не пострадал за свою музыку больше Шостаковича». Причем даже западные музыканты назвали книгу Волкова «Свидетельство», ставшую хрестоматией по Шостаковичу для нашей плесени, лживой и бездарной. И эта плесень, засевшая во всех наших культурных СМИ, хочет сделать из нашего великого композитора не победителя, расцветшего со Сталинской подачи, а какого-то унылого изгоя с кукишем в кармане.
Но не был он таким, был абсолютно современным той нашей эпохе оптимистом, у кого хватило духу пронести сквозь все ее драмы и трагедии его врачующее раны песнопенье. Был нашей звуковой дорожкой в будущее, в которое мы, изменив своим предтечам и пав в яму нефтяной халявы, не пошли. И в оправдание позорного падения давай теперь крошить и облыгать почем зря свою победоносную историю и ее творцов!
