ОЙ-Ё!

А ведь когда-то, в девяностые, в мои студенческие годы, потуги постмодернистов «отменить» историю казались весьма забавными. Воспринимались они эдаким литературным экспериментом в стиле «ученые шутят». Кто мог предположить что нынешний разгул мракобесия сделает их, для обыденного сознания, новой парадигмой мышления.

Нашел на винте пророческий текст из далеких девяностых. Эдакие размышления о проблемах перезапуска истории из нулевой точки.
[spoiler title=» «]ВСЯ МОСКВА

Кто-то там сказал: «Я знаю то, что ничего не знаю». Мудак он был, этот кто-то, философ. Я знаю все. А если и не все, то самое главное знаю. Нет ничего. Европы — нет. Америки — нет. Небо — скорее всего, хрустальный свод. Есть Москва. Помните, небось: «…как много в этом звуке»? Действительно много. Все — в этом звуке. Ом. Больше ничего нет. Совсем. Майя, иллюзия…
А Москва — она большая. Очень большая. Индусы когда-то говорили: «Чего нет в «Махабхарате», того нет в мире». Нет больше «Махабхараты». Нет больше индусов. Есть Москва. Очень. А в остальном — все верно. Кстати, слово «Махабхарата» можно перевести как «большая Родина». Правильно. Других родин нет. Все дороги теперь ведут в Москву, даже те, что из нее выводят. Просто Москва большая. Большая. Десять миллионов? Смешно. Сто миллионов, двести миллионов — не меньше. Миллиард. Вся Поднебесная в одном городе. Стране. «Махабхарате». Мире. «Хорошо,— говорите вы. — Главное — не волнуйтесь. А мы поедем отдыхать в Ялту. На Черное море. Будем загорать, купаться и смеяться над этим придурком».
Смеюсь я. Я дико хохочу. Да, вы садитесь в скорый поезд «Москва-Симферополь», вы едете — едите копченую курицу и ее вареные яйца, пьете чай с пивом и радуетесь жизни. Вы едете в Москву. Железные дороги — хитрая штука. Они кружат, петляют, поезд стучит колесами с восхитительным упорством, но возвращаетесь вы все равно в Москву. Ко мне. И пусть вас не смущают яркое ультрафиолетовое солнце и уличные вывески на ридной мове. Вы въехали в Москву, только с другой стороны.
И вот вы жаритесь на хитром барии-кварце (да, те лампы, что вы принимаете за солнце — они такие), купаетесь в подсоленной воде одного из водохранилищ, лениво лопаете выращенное на гидропонике и думаете, что вы в Крыму. Все так думают. Даже местные жители. И борются за свою самостийность. Глупцы! Все вы — то есть не вы, а они, но и вы тоже — москвичи. И горы ваши уложены дивизиями зэков в конце славных сороковых. И не тычьте мне своим Днiпро, нет больше Днепра, обмелел и весь вышел. Есть — многоликая многорукая Москва-река-Москва, наворачивающая петлю за петлей в искусственных руслах, то разливаясь Доном, то вспучиваясь Курой. Курой… Миль пардон, мейне дамен унд херрен, тут я перегнул. Кура — это Яуза. А в водных зеркалах московских прудов отражаются плачущие звезды.
Но вы мне все равно не верите. Вы садитесь на свои «Жигули» (made in Moscow, чтобы знали) и едете по Ленинградскому шоссе в Питер. Вы приезжаете туда часов через 12 или сколько там. И вы — в Москве. Запомните раз и навсегда: дуга окружности большого радиуса воспринимается как прямая. Всегда. И бутафорские деревни, и искусно-искусственные посадки по краям шоссе… Лишь для того, чтобы скрыть от вас такие московские районы, как «Владимир», «Пенза», «Бобруйск» — и без числа других.
А Тверь? — спросите вы. А я вам отвечу: вы когда-нибудь видели там что-нибудь, кроме центральных улиц? Пространство Москвы дискретно. Дискриминировано. Нет Твери — есть тверской район Москвы. И таких районов мно-о-ого… Но не надейтесь пробраться из одного в другой своими двоими. Двумя. Не выйдет. Москва не сразу строилась, и с большим умом. Себе на. На вашем пути непременно встанут промзоны, нескончаемые сараи, гаражи. Сортировочные. Чахлые, но неприступные рощицы. Сторожа, собаки… Хотя в исключительных случаях улица Ленина в Воронеже может перейти в улицу Ленина, скажем, в любимом Р-н-Д. Но только в исключительных. Случайно такие случаи не подворачиваются никогда.
Я не знаю точно, как именно все это начиналось — архивы сожжены, а библиотеки выхолощены. Очевидцев советская власть… Власть! …оставлять никогда не любила. Да и толку с них, с очевидцев. Никто ничего не помнит, не знает и знать-себе-дороже-лучше-не-надо не хочет. Один лишь я реставрирую. Реконструирую… Реконструктирую…
Когда Дриттен Райх в 1946 потопил Острова, когда Лондон превратился в подлинную северную Венецию, а на Великих Равнинах от Реджайны до Пуэбло развернулись танковые бои, по сравнению с которыми Курская дуга — детская возня в песочнице… Когда в 1947 дивизии Его Величества и полки аборигенов геройски дрались с войсками генерала Адати на подступах к Сиднею, а нанкинская армия отходила все дальше и дальше к ламам в Тибет… Когда в 1948 американские «Суперфортресс» каждый Божий день превращали над Японией в ночь, а японские солдаты с боями отступали обратно к тихоокеанскому побережью… Когда в 1949 разогнавшаяся до Урала армия Гоминьдана была уничтожена полутонной чумных бацилл… Когда в 1950 русские строили Аушвицы от Москвы (Москвы!) до берегов Ла-Манша, а американские «Мустанги» горели над Хайдарабадом…
Тогда родилась Москва. Родилась в муках. Ибо великий — воистину великий — Сталин понял, что столица, единственный уцелевший город России, если не всей Европы, уцелевший благодаря бесчисленным дивизиям НКВД и легионам черных бушлатов, уцелевший вопреки всему — именно он должен стать последним Римом. Ибо четвертому Риму быть не должно. Ибо дивизии НКВД ждали только приказа перевести черные зековские армии на рельсы мирного времени. Ибо воевать больше было не с кем и не кем. Ибо. Тогда родилась Москва. Родилась как имитация мира, через десять лет превратившаяся в него. Куда там Овидию — урби стал орби, даже не заметив метаморфозы.
Мудрый товарищ Сталин сделал Москву миром, потому что ничего другого уже не оставалось. Пал железный занавес, огородил Москву. И отгородил. От чумного Совка. От горящей в газовых камерах и трудовых лагерях Европы. От бьющей в там-тамы великой черной Африки. От вымирающей Азии. От нищей — нищей-нищей-нищей! — Америки. От забытой всеми Австралии. Сталин поступал мудро — Москва была только СССР, на большее не хватало ни средств, ни времени. Потом средств стало больше, а времени хоть отбавляй, и Хрущев разрешил Запад.
В 1957 году в Москву съехались молодые москвичи из Тонго, Франции и ГДР. И братской Индии, которую с «Бхагавад-гиты» сократили до «бхай-бхай». Куда там Голливуду, безвременно почившей на штыках японских солдат фабрике грез! Московское правительство создало не фабрику. Не завод. Даже не комбинат. Город. Декорации Дели и Агры, декорации саванны, декорации джунглей и мангровых болот — они существуют и по сейчас. Великий Александров, великие Пырьев и Эйзенштейн создали в дальнем Подмосковье другую жизнь, о какой (каковой?) помыслить не могли Гриффит и Орсон Уэллс. Тогда родилась верхняя Москва, но о ней позже.
Все знают и любят Королева, Курчатова и Хруничева. Но почему не Берия, автора подмосковной (в буквальном смысле слова) Новой Земли? Почему не Деканозова, создавшего под Жуковским (снова в буквальном смысле) Байконур и Сестрорецк? Любить их не за что, но знать надо. Их усилиями родилась Москва нижняя, где лагеря и тундра.
Нет, нижняя Москва это страшное место. Холодные подземные катакомбы неимоверных размеров, а в них — гекатомбы. Не менее неимоверные. Полярная ночь и многоярусные шахты. И зэки, зэки, зэки… Свободные зэки-воркутинцы и обеспеченные чеками зэки со Шпицбергена, зэки-чукчи и корпящие над алмазами зэки-якуты. И холода. Даже когда включают свет и в нижней Москве наступает полярное лето, многосотеннометровый свод сводит на нет усилия бесчисленных батарей. Тепло только над и под самими котельными. Вокруг. Не тепло — жарко. Очень жарко. «Каракумы, 45° в тени» помните? Там — Каракумы, Гоби и часть Сахары. Песок, щебень, глина и уран. И безумные зэки-азиаты, давно уже вышедшие из-под власти некогда всесильного московского НКВД (да-да, НКВД; КГБ — это только для отвода глаз, ширма, надстройка, Хель-НКВД остался при всех своих) и готовящие новых Темучинов. И страшный семипалатинский лагерь, где вода превращается в кровь, а трехголовые мутанты все подбрасывают плутоний в топки московских реакторов.
Но страшнее, все-таки, в подмосковной тундре. Там ходят полярные волки-оборотни и зэки-оленеводы отстреливаются от них серебряными пулями «дум-дум». Там по короткой весне волны леммингов захлестывают шахтерские поселки, заваливая их трупами, и не останавливают леммингов ни бомбы, ни яд. Там растет ядовитый ягель, там люди уходят в тайгу на неделю, а возвращаются через год, там охрана стреляет без предупреждения. Там живут мороки, там камлают шаманы и от их бешеной пляски под землю нисходят моровое поветрие и лемминги. Там в черных, ледяных подземных морях до сих пор ходит выкрашенный белым «Тирпиц», в 1947 прошедший Мальстрем. Команда его — мертвецы, сам Эрих Редер в парадной форме гроссадмирала Кригсмарине стоит у штурвала и костяной кистью ведет линкор среди льдин, а к клотику прибит за крыло вечно живой альбатрос. Белым призраком идет «Тирпиц» мимо мертвых берегов и оленеводы при виде его лишаются остатков рассудка…
Там люди, потерявшие облик людей режут друг друга за бутылку водки, а нашедшие их облик звери с печальными глазами режут с бутылки водки вены себе. Там, внизу, живет Страх, и Страх говорит с сердцем каждого, живущего вместе с ним в подземной Москве. Я не могу, не могу больше! Я тоже боюсь! Я боюсь, что меня заберут в Норильск! Я не хочу раз в год, перед отпуском, лишаться истинной памяти в унылом кабинете участкового терапевта!..
Впрочем, процедура лишения памяти естественна для большинства москвичей. Для вас! Вот вы ее и не замечаете… Флюорография, как же! Я никогда не хожу к врачам. И добровольно им в руки не дамся. А то очень все у них легко получается. Легкий укольчик-прививка — и ты больше не помнишь многочасового спуска под землю в грубой дребезжащей клети. Легкий рентгеновский снимок — и ты уверен, что в Хабаровске живется не хуже, чем в Орле. Посветил окулист особым фонариком в глазное дно — слегка! — и ты забываешь мутанта-чекиста, раскладывавшего арканы Таро на твою благонадежность.
А еще — нейролептики, психоделики и галлюциногены, щедрой рукой добавляемые в водопроводную воду и бутыли с «Пепси». Все Москвы только на них и держатся, но держатся прочно. На них — и на волнах. Никогда не замечали? А я да. Ходишь по городу с плеером, слушаешь радио, а возле разных всяких в меру обшарпанных зданий. Домов. Вдруг возникают помехи. Вывески там все больше безобидные — «Радиокомитет», «Институт связи чего-то там», лаборатория непонятной аббревиатуры. Вроде, полный порядок: раз они связью занимаются, то от их установок и фонит. Экспериментальных. Нет! Нет! И еще раз нет!
Установки, конечно, стоят, только не экспериментальные они, а экскрементальные. Самые что ни на есть серийные. Стоят и лупят по нашим бедным мозгам. Незаметно так лупят, по-тихому — а вот ровно настолько, чтобы среднему человеку жизнь казалась гладкой и привычной. Чтобы все парадоксы и перекосы московской жизни мимо него, среднего — мимо тебя, сука, — проходили незамеченными.
Видит он-ты-вы крысу в метро и думает — крыса, мать ее ити, гадость какая. А того, что у крысы на шее ошейничек тоненький, а на нем значки непонятные, не замечает. Я тоже раньше не замечал, пока приглядываться не начал. Что за ошейники, зачем — не знаю. Но факт налицо. И на крысе. На каждой.
Даже мне многое в Москве неясно. Зачем на крысах ошейники. Почему под землей идет снег. Для кого делают столько атомных бомб. Что значит слово «кодак». Вопросов много. Кто на них ответит? Все мы — либо одураченные, либо наоборот. Но даже одурачивающие знают только то, что им положено знать. Одурачивающий по Карибскому кризису знает, что кризиса этого никогда не было, но не знает, что не было и вьетнамской войны. Одурачивающий по позднему Хемингуэю с удовольствие читает позднего Фолкнера.
Я был знаком с одним человеком, он написал всего Борхеса. Большой умница, алкоголик и наркоман (а только дополнительными наркотиками московскую дурь выбить и можно), жил он крайне бедно. Но жил. И считал свою борхесовскую эпопею самой удачной литературной игрой в истории. Она его очень забавляла. Ему, несчастному, казалось, что таким вот образом он дурачит власть. То есть ненавистные читающие массы. Сочиняя на испанском небольшие гениальные эссе. Ему не повезло. Он умер. От передозняка. Он так ни в чем и не разобрался. Он не понял, кто кого дурачил и не узнал, что почитаемый Кортасар жил через два квартала в Кишиневе.
Участь московского интеллектуала тяжела и неказиста. Участь от участкового. Даже если само твое существование идет вразрез с установками партии и правительства, не радуйся. Власть найдет — нашла! — способ подмять тебя. И использовать. Еще хуже продавшимся. Робко вкладывая кирпичик своей маленькой лжи в пирамиду лжи всеобщей, они получают свои маленькие привилегии. Ма-а-ленькие. Но душа-то продана. Вот они и мотают весь оставшийся срок с гадливым чувством собственной нечестной неполноценности. И того не понимают, что большинство вокруг них — такие же, единожды солгавшие и продолжающие по инерции врать до самой смерти. Которой нет. Все эти географы — книги по книгам других. Этнографы — придуманные малые народности. Историки — сочинение Истории с листа и начинение ее дерьмом. Впрочем, о какой Истории может идти речь? Смешно… Смешно!
И ведь врут, бедолаги, на самом деле совершенно бескорыстно. Несмотря на всю и всякую свою продажность. Все равно у них, недотыкомок, если где какая выгода и выгорает, то настолько ничтожная, что и говорить стыдно. Ей Богу, которого тоже нет.
Чтобы вырастить себе выгоду большую, надо врать по крупному. А это не всякому дано, ой не всякому… Выгоду выращивать грязно. Зато как приноровишься — простите-прощайте катакомбы вкупе с хитрыми лентами наземного московского Мебиуполиса. Здравствуйте, светлые квартиры, черные машины и — главное — Москва верхняя! Попасть наверх (опять-таки во всех смыслах, никуда мне от этой игры словами не деться) — заветная мечта каждого москвича. БММ — Большая Московская Мечта.
У верха много имен. Но главное среди них, ласкающее слух безмерно — ЗАГРАНИЦА. Да, как и подобает любому чудо-граду, картонно-фанерный поселок «Мосфильма» рано или поздно должен был вознестись. И он вознесся, и уже там, наверху, оброс туфтовым бетоном и липовым камнем. Парижем и Нью-Йорком, золотыми пляжами Ривьеры и вересковыми пустошами Шотландии. My heart is in Highlands, my heart is not here. Сволочи.
У меня с моими понявшими и поверившими друзьями вечный спор: на чем держится верхняя Москва? Почему-то они (друзья; их трое) уверены, что вся эта гигантская махина висит над землей километрах в 12 за счет каких-то эфемерных штук. То есть антигравитационных установок — такой себе непомерный воздушный корабль тире остров Лапуту. Атмосферный колпак, маневровые двигатели, гироскопы и прочий вздор. А я их, друзей моих последних, спрашиваю: почему? Почему же ранним погожим утром, когда воздух еще прозрачен, на северо-востоке Москвы можно разглядеть в бинокль что-то? Конструкцию-не-конструкцию навроде татлинской башни? Они молчат. Они вообще мало говорят, даже когда приходят.
Я уверен: верхняя Москва стоит не то на пяти, не то на семи опорах. И в опорах этих, отстроенных зэками снизу, тоже кто-то живет. Какие-нибудь горные жители — тролли или, например, природные кавказцы. Непал, наверное, тоже там, потому что Катманду в Москве есть как факт, но я не нашел его ни вверху, ни внизу. Катманду и Шамбала. Иначе как в опорах им быть и негде. Да и вообще весь Тибет там, скорее всего… Впрочем, здесь я не уверен. И врать не буду. Экстраполяция гор у меня еще не закончена. Скорее всего, скорее всего…
Я никогда не бывал в верхней Москве. Я не знаю, как туда добираются. Наверное, самолетами. Нужны же зачем-то самолеты? А может и лифтами — но какие там тогда психотропы! Я, все-таки, думаю, что самолетами. Хотя есть же еще и поезда — «парижский экспресс», «восточный экспресс»… Впрочем, я говорил. Я уже говорил: Москва умеет много гитик. Даже чересчур много.
Я никогда не был в верхней Москве и не хочу. Не хочу! Мне отвратительны тамошние москвичи. Счастливые имбецилы, уже ни на что не способные без кока-колы с дурью и гамбургеров с дрянью. Все они рано или поздно, но чаще всего в детстве, проходят через усекновение. Незапоминающееся никогда по умелому наркозу. Тонкие скальпели поблескивают хромом в ласковых лапах хирургов, и маленький человечек навсегда становится москвичом, теряя самое главное. Когда тебе отсекают хитрую долю мозга, ответственную за критическое восприятие действительности, когда перестаешь объективно ощущать реальность… Разумеется, не остается ничего, кроме как радоваться тоннам картона и папье-маше. Рима, Гамбурга, Праги и имперской Вены. Знали бы вы, что в действительности сделал с Веной в 1945 году 3-й Украинский фронт маршала Толбухина…
Но вы не знаете. Не знают и они, наверху. Их задача — быть серьезными. Искушенными. Бороться за общеевропейский дом и американские идеалы. Кип ё кантри тайди. Би хэппи. Бихэйв ёселф. А еще — самое-самое-самое — вежливо принимать туристов. Вас, джентльмены, Родину-мать вашу так. Конечно же, дирижирует этими болванчиками «рука Москвы». Они сами так говорят. Впрочем, чья же еще? Но уже в бархатной перчатке. Потихоньку так, аккуратно, исподволь. Гораздо тоньше чем у нас и там, внизу. Хочешь президентские выборы — да хоть каждый год! Хочешь побороться за права человека и афро-американца — ради Бога! Либерте, фратерните, эгалите. Понимаете, должна же в жизни простых москвичей снизу быть хоть какая-то светлая и радостная цель. Какая там западная демократия…
Западные демократии погибли. Погибли все. Погибли вместе с парламентами, президентами. И декларациями независимости. Погибли восточные деспотии и колониальные администрации. Погибли монархии и кондоминиумы. Все погибло… Всюду-всюду-всюду было одинаково: огонь, дым, сталь. И пыль, пыль, пыль от шагающих сапог. Сапоги стоптали все.
Осталось одно — Москва. Москва как общественный строй и образ жизни, образ мысли и образ безмыслия. Нет мира, кроме Москвы, как и нет пророка в своем отечестве. Как и не стоит город без праведника. Но я не праведник — я уйду, а Москва останется стоять. Стоять на семи холмах, пяти реках, трех китах и первобытном реэнцефалоне. И вы, жалкие ублюдки, не заметите моего ухода. И никто не заметит.
А я уйду — я обязательно уйду, рюкзак уже собран, вот он. Я прорвусь сквозь мороки предместий, просочусь между заслонами НКВД, проползу сквозь все рогатки, колючки и секретки. Не подорвусь на мине, не подставлюсь под пулю, не встречусь с пограничным волком. Я уйду, я вырвусь за последнее московское кольцо — и пойду дальше.
Там, в Европе, земля уже зарастила раны. Руины превратились в холмы, а брошенные города надежно укрыл лес. И в этой зеленой Европе, где снова привольно медведю, кабану и оленю, живут настоящие люди. Они пашут и охотятся, ткут, куют, лепят и строят. Они хранят старые книги — много книг, в каждом доме — и читают их. Они помнят все и знают все. Когда-нибудь они возродят мир. И снова колонизуют Америку. И полетят в настоящий космос. И убьют Москву.
[/spoiler]